«Город – Ретро» уже далеко,
Но бессмертно его вдохновенье…
АЛМА–АТА – СОВЕТСКИЙ ГОЛЛИВУД
Война, лишающая человека жизни, изменяя и разрушая судьбы миллионов семей, уничтожая уникальную архитектуру древних городов и бесценные памятники культуры все же не властна убить в человеке стремление созидать.
Созидать во имя Победы, во имя жизни, во имя будущего. На фронтах, ценой собственной жизни защищали воины право на будущее. В тылу – во имя будущего непрерывно трудились.
Хочу вспомнить и воспеть память о тебе – военном, мой Город! О Городе кинематографистов, «городе снов», «Голливуде на границе Китая», как тогда называли Алма-Ату. Где вместе с сотрудниками киностудий эвакуированных из Москвы и Ленинграда, которых по данным «Киноэнциклопедии Казахстана» было около трех тысяч, жили и работали писатели К.Паустовский, М.Зощенко, С.Маршак, С.Михалков В. Луговской, О.Форш и еще около ста писателей из России, Украины, Белоруссии. Сюда были эвакуированы известные музыканты и видные деятели культуры. Здесь трудились ученые с мировым именем: И.П.Бардин, В.И.Вернадский, Л.С.Берг, Г.Ш.Лифшиц, Н.Ф.Гамалея, Н.В.Цицин, С.Г.Струмилин, Л.М.Мандельштам, С.Е.Малов и еще целая плеяда представителей научной элиты.
В годы эвакуации в Алма-Ате снимались все знаменитые ленты военных лет, в том числе, признанный шедевром мировой кинематографии, фильм «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна. С 1941 по 1944 год здесь было создано 23 художественных и 10 короткометражных фильмов.
Отсюда велась постоянная переписка с «писательской колонией», эвакуированной в Ташкент, где жили А.Погодин, И.Уткин, А.Ахматова, С.Михоэлс, А.Толстой и многие другие. И эта уникальная переписка, собранная в частных и государственных архивах Натальей Громовой, подарила возможность сохранить память о нашем городе, увиденном глазами известных людей того времени. А воспоминания известного публициста, критика, искусствоведа, Учителя целого поколения киносценаристов Льва Варшавского, стали в ткани памяти взглядом «изнутри». Народный поэт Казахстана Абдильда Тажибаев так вспоминал об этом времени: «С декабря 1941 по январь 1946 года мы работали с Львом Варшавским в Союзе писателей Казахстана. Все эти годы он выполнял обязанности председателя русской секции Союза на общественных началах. Это было время, когда к нам прибывали эвакуированные деятели культуры, и всех их нужно было обеспечить самым необходимым. Он помогал им и их семьям в устройстве жилья, с продовольственными карточками, в налаживании творческих контактов с местными организациями и работниками литературы и искусства».
Что касается быта, то по воспоминаниям современников, он был в каком-то смысле еще труднее ташкентского. Хотя в Алма-Ате, уплотненной до последнего квадратного метра, лучшие здания были отданы для Центральной объединенной киностудии (ЦОКС), ее технического персонала и творческого коллектива. И, когда прибыли первые эшелоны с мосфильмовцами и ленфильмовцами, их уже ждала гостиница «Дом Советов», превращенная в общежитие, а также Дворец культуры, в котором столяры и плотники спешно переоборудовали помещения. По словам очевидцев, происходящее походило на «нечто среднее между обычным пейзажем стройки, вокзальной сутолокой и сумасшедшим домом». Позже «Дом Советов», обрел уже другое громкое название — «лауреатник». Так образно народ «окрестил» его за то, что там под одной крышей одновременно собрались десятки лауреатов Сталинской премии и заслуженных деятелей.
В нем жили ведущие мастера советского киноискусства, о чем сегодня напоминают многочисленные мемориальные доски. Кинематографистам отдали и здание русского ТЮЗа, сегодня уже, увы, безвозвратно потерянное. Здесь, на углу улицы Калинина и проспекта Сталина (ныне пр. Аблай-хана), тогда был сооружен взятый напрокат цирк-шапито, где «Ленфильм» проводил павильонные съемки.
Известный журналист, литератор, киновед, приемная дочь Льва Варшавского – Людмила Варшавская в своих воспоминаниях напишет: «Дружба отца со многими писателями началась с деловых и житейских отношений. Ведь каждый из них обращался в Союз писателей за той или иной помощью. Устройство с жильем, распределение продуктовых карточек – все это, так или иначе, входило в отцовские обязанности секретаря русской секции. Кроме того, за годы войны отцом были организованы сотни творческих выступлений литераторов. И прежде всего это были вечера в госпиталях, где с ранеными встречались Самуил Маршак, Ольга Форш, Наталья Кончаловская, Евгений Лундберг, Константин Симонов, Леонид Леонов и другие.
Прежде чем прочесть первую книгу Паустовского, я многое услышала о нем от отца как о великом рассказчике, вокруг которого после возвращения Константина Георгиевича с фронта, где он был военным корреспондентом, всегда собирался народ. Ярко описывал отец «высоченного, в длинной кавалерийской шинели, кубанке, полковничьих погонах Сергея Михалкова.
Часто возвращался в памяти отец к Пятрасу Цвирке, бывшему председателю Союза писателей Литвы, рассказывая много об этом «большом, жизнерадостном, кипучем человеке, красавце, производившем впечатление необычайно сильного и здорового мужчины». Вместе с другими эвакуированными Цвирку поместили в чью-то семью, где оставалось место только на полу. «Другой с его положением, — писал отец, — уже давно бы получил комнату, и другие жизненные блага, которые ему полагались не только как крупному писателю, но и как большому государственному деятелю – Цвирка был депутатом Верховного Совета СССР и Верховного Совета Латвийской ССР. Но не таков был Цвирка. Для себя он ничего не мог сделать. Идти просить, требовать он не мог. Он был скромен и прост, и качества эти были главными в его характере. Пятрас Цвирка поддерживал дружеские отношения с Михаилом Михайловичем Зощенко, часто бывал у него. Однажды Зощенко узнал, что Пятрас сидит без денег, и дал ему золотые часы, так как в тот момент у него тоже не было средств. Цвирка подарка не принял, но был глубоко растроган».
Примером полярности наших представлений о действительности был для отца Михаил Зощенко. Один из лучших русских сатириков с естественно сложной для сталинских времен литературной судьбой, в жизни он был человеком угрюмым и замкнутым. Отца это удивляло, и он вспоминал об этом как о парадоксе. Много и с удовольствием рассказывал он о мятущейся противоречивой натуре Владимира Луговского, воспевшего Алма-Ату как «город снов», чьего таланта хватало и на стихи, и на полноту приятия жизни».
ЛАУРЕАТНИК
И сегодня не забыта история этого алма-атинского дома на пересечении улиц Богенбай батыра (бывшая Кирова) и Зенкова, ставшего во время войны вершителем судеб советского кинематографа, местом, наполненным особым творческим духом. Здесь рождались правдивая проза и высокая поэзия, оставляя в атмосфере города одухотворенность и силу своего времени.
Интонация дневников, писем, записных книжек того времени разительно отличается от более поздних послевоенных воспоминаний о жизни в эвакуации. Ностальгические нотки зазвучат потом, а в тот момент состояние большинства эвакуированных, судя по всему, было удрученным. И все же, им удавалось не только справляться с трудностями военной жизни, но и создавать произведения, вошедшие в сокровищницу мировой культуры.
Весной 1942 года в Алма-Ате находились писатели К.Паустовский, М.Зощенко, В.Шкловский, работавший с Эйзенштейном над «Иваном Грозным». Мария Белкина, жена ответственного секретаря журнала «Знамя» А.Тарасенкова вспоминала: «В Алма-Ату приехал К.Симонов работать над сценарием фильма «Жди меня», в котором главную роль должна была играть его жена Валентина Серова. Впечатления от этой недолгой поездки отзовутся спустя годы в повести «Двадцать дней без войны», где одним из героев стал его бывший учитель и друг Владимир Луговской.
Невольно вспоминаются строчки, написанные Анной Ахматовой:
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,–
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
(«Мужество», 1941г.)
В Ташкенте долго и тяжело умирала мать В.Луговского, которую привезли в эвакуацию уже разбитую параличом. Помочь ей было невозможно, госпиталь был переполнен ранеными, и поместить туда старую больную женщину не удалось. Поэт не мог ни писать, ни жить. И вдруг 6 апреля 1942 года пришла телеграмма от Эйзенштейна: «Прошу приехать Алма-Ата подробно оговорить песни возможности текста сообщите срок выезда привет Эйзенштейн».
Поэтому в двадцатых числах апреля в Алма-Ату вместе с сестрой Татьяной, для которой здесь нашлось место художника в спектакле, приехал и Владимир Луговской в командировку, связанную с работой над фильмом. Татьяна Луговская жила в Алма-Ате у своего мужа–документалиста Григория Широкова, но периодически наезжала к брату в Ташкент.
В своем письме Леониду Малюгину – известному театральному критику и завлиту Большого драматического театра Татьяна Луговская не без юмора писала из Алма-Аты: «Моя алма-атинская жизнь несколько тяготит меня. Во-первых, я отвыкла от Григория за этот год разлуки, во-вторых, я не работаю, т.к. договоров нет, а на штатную работу я боюсь поступать, потому что не потеряла надежды получить вызов в Москву. В-третьих, мне сейчас, видимо, везде будет беспокойно по причинам, от меня не зависящим.
Алма-Ата, хотя и причудливо раскинулась у подножия снежных гор, все же довольно милый город. Прямой, чистый и озелененный. На одной из магистралей города находится трехэтажное здание урбанистического вида (здесь в Средней Азии обожают этот тип архитектуры) – это гостиница «Дом Советов», набитая до отказа ленинградскими и московскими кинематографистами…
У меня и Широкова есть комната с большим окном на уровне земли, куда заглядывает солнце от 3 до 7 часов, с рабочим столом, кроватью, шкафом и еще разными бебихами, которые я уже изобрела на месте и которые принято называть уютом. (…). Тут люди живут какой-то странной жизнью – словно им осталось жить еще несколько дней и они стремятся за этот кусочек времени выполнить все свои желания».
В Алма-Ате Луговской жил у сестры Татьяны, спал в ее комнате на полу. В поэме «Город снов», посвященной Алма-Ате сестре посвятил он такие строки:
Художница в сиреневом халате
При свете светлячка читает книгу.
Довольно строг ее курносый нос.
В каморке даже двинуться не стоит.
Одна звезда печатает окно.
И муж заснул. Снует по коридорам
Тоскливый запах мелких папирос.
А о своем житье в «лауреатнике» писал так:
Мое жилье, о Боже! «Дом искусства».
Без электричества, без лампочек, без печек» (…)
Как страшно, как печально в этом доме,
Где света нет и печек нет, и сумрак
От горестной луны, глядящей в окна.
Актеры спят, прикрывшись чем попало,
Мигают одноглазые коптилки.
А все-таки, как прежде, жив курилка,
Жив человек, его не одолеешь
Ни холодом, ни голодом, ни смертью.
По-иному, очень ярко, с теплотой вспоминал о «лауреатнике» Сергей Ермолинский – драматург, сценарист, отправленный в тюрьму за дружбу с покойным Булгаковым, будущий муж Татьяны Луговской. Его нашел в ссылке, на затерянной казахской станции, ближайший друг, режиссер Юлий Райзман. Н.Черкасов и С.Эйзенштейн хлопотали за него у наркома НКВД Казахстана и убедили его, что Ермолинский является незаменимым сценаристом, необходимым киностудии. Так он попал на «Казахфильм».
«….Непременно нужно вспомнить о том, как в день моего приезда в Алма-Ату меня вселили в «Дом Советов». Верно – «Ноев ковчег» эвакуированных! В коридорах были свалены в угол кадки с пальмами, украшавшие раньше гостиничные холлы, пахло кухонным бытом густонаселенного общежития. Я очутился в небольшом номере. Там стояла железная кровать с небольшим матрацем, стол и два стула из прежней стандартной мебели, вот и все». Сначала Эйзенштейн принес ему подушку, затем Пудовкин – простыню, не дав Анне Николаевне выменять ее на соль или сахар. «Едва они ушли, пришел Козинцев, слегка напряженный. На его руке был перекинут черный клеенчатый плащ. Свою миссию он выполнял с некоторой неловкостью и сдержанно; с той ленинградской вежливостью, которой всегда отличался, объяснил мне, что пальто мое по наблюдению Софочки, не подойдет к сезону, а у него имеется плащ, вполне хороший…»
«Да, я ощутил удивительное человеческое тепло в Алма-Ате, и думал, что никакой я не отверженный, не «социально опасный». Сердце мое согрелось. Так началась моя алма-атинская жизнь: радушно! И что греха таить, сперва я даже расслабился. Я просто задохнулся от чувства свободы».
Интересные воспоминания о тех днях в Алма-Ате остались и у Наталии Венжер (дочери режиссеров Я.М.Посельского и И.В.Венжер), которая, будучи девятилетней девочкой, оказалась в эвакуированной Алма-Ате:
«Мы шли с мамой по городу, вдруг все потемнело как ночью и только ярко фосфорицировали верхушки Ала-Тау. Несло листья, вались ветки с деревьев. Город, называемый в начале века «Верный», который в 1911 году перенес ужасное землетрясение – оцепенел в ожидании беды. Начиналась паника. И тогда Н.Крючков схватил гармонь, выбежал вместе с Чирковым к лавочке перед «лауреатником», и они стали петь песню: «Где эта улица, где этот дом» и другие… Потом Крючков встал на руки сделал «флажок». Так они выступали перед публикой, которой становилось все больше и больше. А пока шло представление, ветер утих, и стало снова светло».
«ИВАН ГРОЗНЫЙ» И ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ…
Работа Эйзенштейна над фильмом началась еще до войны. В Алма-Ате режиссер был вынужден заново создавать творческую группу. Главным художником киноленты стал Иосиф Шпинель, ранее уже работавший с Сергеем Михайловичем над декорациями к "Александру Невскому". Реквизит, бутафория и костюмы были поручены эвакуированному из Ленинграда профессору Академии художеств Всеволоду Воинову. Съемочная группа работала в огромном павильоне, переоборудованном из заброшенного циркового шатра. В этом киношедевре снимались великие актеры русской сцены: Николай Черкасов, Людмила Целиковская, Михаил Жаров, Павел Кадочников.
Вот как о приехавшем в «Голливуд» В.Луговском в своих воспоминаниях рассказывала Ольга Грудцова (близко знавшая Н.Гумилева, А.Ахматову, К.Вагинова): «…Ты стоял в отдалении молча. Высокий, с барственной осанкой, в мягкой шляпе с полями, с трубкой во рту и палкой в руке. Но пронзил ты меня не своим артистизмом, а достойным поведением. Вайсфельд спросил, есть ли у тебя претензии, ты ответил, что решительно никаких. С тобой подписывают договор, начинаются деловые отношения…»
Виктор Шкловский, около года проживший в Алма-Ате, вспоминал: «В этом городе зимовала советская кинематография в трудные военные годы. Здесь работал Эйзенштейн. Здесь снимался «Иван Грозный». Фанеры, из которой строят декорации, конечно, здесь не было. Декорации строили из казахских матов, сплетенных из степной травы – кажется, ее называют чили, – на ней хорошо держится штукатурка. (…) Текст для ленты Сергея Михайловича писал Владимир Луговской(…) С. М. Эйзенштейн гениален. Он создаёт новую кинематографию – упрямо и не для себя. Он видел по-новому свет. По-новому видит русскую историю. Понимает её жестокие необходимости. Разгадывает характеры людей эпохи Грозного. А рядом с ним живёт шумное племя кинематографистов.
Холодно. В пустом кинотеатре чуть ли не рогожами разделено логово, в котором живут отдельные люди и семьи. Чёрную лапшу ест, поставив между коленями берданку, сторожиха на кинофабрике, размещённой в колонных залах бывшего Дворца культуры.
Сны, огромные, как индийские слоны, сошедшие с барельефов, снятся великому режиссёру».
А вот, что вспоминает о великом режиссере и друге Лев Варшавский: «При всей своей внешней общительности Сергей Михайлович был человеком замкнутым и скрытным, отнюдь не склонным посвящать в свои личные дела окружающих. Он умел молчать и знал цену молчанию. И недаром многие факты его жизни стали известны только после его смерти. Например, отношения с Перой Аташевой или Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, чей архив был найден в его бумагах. С годами его сдержанность, чтобы не сказать недоверчивость, увеличилась настолько, что стала заметной окружающим. Он по-прежнему оставался любезным, вежливым, обаятельным собеседником, любившим пошутить, посмеяться, был горячим спорщиком и изумительным рассказчиком, но где-то в глубинах его существа словно выросла невидимая стена, отгораживающая его от людей.
Я знал Сергея Михайловича в разное время, неоднократно встречался с ним в Ленинграде в двадцатых и тридцатых годах. Но дальше шапочного знакомства дело не шло. И только в Алма-Ате в силу сложившихся обстоятельств мы сблизились с ним настолько, что я часто стал бывать у него в доме, а летом и ранней осенью 1945 года — видеться чуть ли не каждый день, долго, до поздней ночи проводя время в беседах. Работа над первой серией «Ивана Грозного» была закончена, а съемки второй временно заморожены, и у Сергея Михайловича было много свободного времени. Днем он писал, а вечера коротал с Михаилом Юрьевичем Блейманом в его комнате, где присутствовал и я. Об этих незабываемых вечерах мне трудно писать хотя бы потому, что многое выветрилось из моей памяти, а записей наиболее интересных бесед мне не удалось сохранить. Время было не то.
Именно в эти долгие летние и осенние вечера Сергей Михайлович раскрылся мне с совсем новой, неведомой стороны – как очень страдающий, одинокий человек, остро переживающий то, что большинство своих замыслов он не сумел осуществить. Тогда же я увидел, что он болен и осознает, что дни его сочтены. И это, в свою очередь, усиливало его мрачное настроение. В нем жила гложущая неудовлетворенность художника, которому всегда мало достигнутого, творческие мечты которого обгоняют возможности.
О Мексике Сергей Михайлович мог говорить часами. Он был влюблен в эту удивительную страну, в ее смелый, мужественный народ, в ее древнее, самобытное искусство. Даже будучи в Алма-Ате, занятый съемками «Ивана Грозного», обремененный множеством дел, он продолжал интересоваться Мексикой, следить за литературой. Помню, как он обрадовался, когда я принес ему статью об археологических находках в Лос-Вьехас, напечатанную в одном американском журнале, с каким восторгом и глубоким знанием дела говорил об орнаменте и скульптуре ацтеков и тольтеков, а потом о фресковой живописи Диего Риверы и Давида Сикейроса».
Работа с Эйзенштейном произвела и на Луговского глубокое впечатление. После возвращения из Алма-Аты в Ташкент он писал Эйзенштейну: «Все время нахожусь под знаком и обаянием нашей работы. Интерес к Ивану Грозному колоссальный и, прямо сказать, сенсационный. Ходят различные легенды и сказки. Я несколько раз в узком кругу читал песни и пересказывал наиболее громовые куски сценария. Каждый раз принимались на ура! Погодин, например, человек, как Вам известно, прошедший все драматургические медные трубы, говорил на такой читке у меня, что развитие действия и трагическое напряжение – прямо как у Шекспира». (…)
Как с режиссерским сценарием? Волнуюсь по каждому поводу, связанному с Иваном Грозным. Произведение это Ваше – поистине замечательно, а те дни, которые я провел в вашей комнате, одни из самых лучших в моей жизни. Когда я Вам понадоблюсь? Когда приезжает Прокофьев?» Позже, в июле Луговской снова напишет Сергею Михайловичу из Ташкента: «За это время я встретился с С.С.Прокофьевым. Он ночевал у меня, и я имел возможность прочитать ему наутро большинство песен. Он отозвался о них весьма положительно. Остальное уже будем дорабатывать сообща».
Кино – снимали ночью. Света было мало. Днем – город работал..
То город вещих снов - Алма-Ата!
Идет ночная съемка. Вместо жизни
Подкладывают быстрые подобья.
Повсюду чистый холод, снег летучий.
Спи, город снов - Алма-Ата...
– писал об этом в поэме В.Луговской.
Многие режиссеры «Мосфильма» и «Ленфильма», работавшие в те годы в Алма-Ате, позднее вспоминали, что, как будто, сама казахстанская земля, теплый климат и радушная атмосфера помогали им в творчестве, вдохновляя и настраивая на успех. А некоторые кинокритики даже утверждали, что фильмы, снятые в Алма-Ате, можно было безошибочно узнать, что называется, «на глаз». Поскольку в них хорошо угадывалось какое-то необъяснимое очарование, навеянное неповторимо яркими впечатлениями, которые испытали мастера, работая и творя в Алма-Ате.
В пригороде Алма-Аты, в колхозе «Вторая пятилетка», снимались зимние натуры «Ивана Грозного». По воспоминаниям ассистента режиссера Дмитрия Попова, кино-действо проходило торжественно и курьезно: «Вот на колхозной завалинке важно восседает сам Великодержавный Царь – Иоанн Грозный, загримированный так искусно, что под гримом невозможно было узнать актера Черкасова, замечательно воплотившего образ жестокого правителя. А рядом по проселочной дороге вразвалочку идет митрополит в рясе. Внезапно промчалась группа опричников на лыжах, в черных кафтанах и островерхих шапках, с колчанами и луками за спиной, вызывая неподдельный восторг и удивление у сельчан. Рысью проскакала группа конников в шлемах, мисюрках, плащах и с копьями. Пробежали две боярыни в шубейках, густо повалил «черный люд» в войлочных шапках и красных сапогах. Тем временем дворовые жучки и шавки совершенно ошалели. Такого многолюдного чудодейства, да еще в каких-то странных и непонятных одеяниях, они вовек не видели. Не менее псов ошалели и колхозные пацаны. Они носятся от группы к группе, стремятся побывать сразу везде и посмотреть сразу же все».
ГОРОД СНОВ
Во время своей командировки Владимир Луговской делает и зарисовки к будущей поэме, посвященной Алма-Ате - «Город снов». Ее сюжет и внутренний драматизм связаны с тяжким впечатлением от гибели молодого режиссера и художника, любимого ученика С. Эйзенштейна – Валентина Кадочникова. «Молодой режиссер, который хотел снимать прекрасную казахскую поэму о Козы-Корпеш и Баян-Слу, был освобожден от военной службы, потому что у него было больное сердце. Он говорил о своей будущей постановке: я буду ставить, очистив душу, вымыв руки…»
Сон – многозначный символ в поэме. Это и смерть, и мир грез, которым всегда считалось кино, это и глубокий обморок души, который не позволяет чувствовать чужую боль. В записных книжках с документальной точностью и беспощадностью рисуется быт тех дней. Луговской, как тень, обходит улицы города, коридоры киностудии, проникает в жизнь каждой комнатки «лауреатника». Соединившись с душой умершего режиссера, он прощается со всем кинематографическим муравейником «города снов». Его записи следуют друг за другом, как картинки в документальном кино, множество грустных, веселых, известных и неизвестных лиц. Персонажи, маски и живые усталые лица. «Город сна – Ледяные хребты… Булочные и пекарни… «Последние известия». Сквер с кустарниками. Ветер из ущелья. Съемки. Горят юпитера. Американские картины. Темп, пышность. Жизнь. Сводки. Маршак на постели: Водсворт. Ала-Тау. Телеграф. Выставка. Сила обнаженности… Фанерные клетушки. Город снов. Город небывалого»:
То город вещих снов - Алма-Ата!
То сила жизни в дивном напряженье,
Возьми ее, не оставляй мгновенный,
Жестокий росчерк,
поднимайся мрачный
В морозе над хребтами! Покоряйся
Веленью времени и будь самим собой...
В это же время в отпуск к мужу режиссеру Юрию Завадскому, находившемуся в Алма-Ате с театром Моссовета, приехала именитая балерина Галина Уланова. Эйзенштейн предложил ей сниматься в роли Анастасии, жены Ивана Грозного, но театральные гастроли не позволили балерине надолго задержаться в городе. Было обидно, ведь после фотопроб Уланову утвердили в роли. Луговской записал: « Тема музыки. Завадский и Уланова. Костя Паустовский и романтика Черного моря и Ала-Тау…»
В дни похорон В.Кадочникова Сергей Эйзенштейн написал: «К таким людям, не умеющим кричать о себе; к таким людям предельной скромности и аскетической нетребовательности мы должны были бы относиться с удвоенной любовью и вниманием. А, между тем, мы дали погибнуть одному из лучших наших товарищей. Пусть же его смерть послужит окриком, чтобы мы вовремя опомнились, чтобы начали думать и заботиться о наших людях, чтобы мы не забывали, что самое драгоценное на свете – человек…»
Владимир Луговской прокричал о том, о чем когда-то говорил Пушкин – о милости к падшим, о милости к тем, кто не умеет просить и требовать, о необходимости любви друг к другу. И подарил вечности черты нашего любимого Города.