Назвать неординарной внешнюю канву событий жизни епископа Пимена, пожалуй, нельзя, хотя многолетнее служение в Персии в Духовной Миссии, взявшей под свое крыло ассирийских несториан, перешедших в Православие, — факт выдающийся и для того времени. Обычными для будущего церковного иерарха той поры были происхождение из церковной среды, восхождение по ступеням духовных школ, успешный выпуск из Духовной академии, преподавание и ректорство в различных духовных семинариях.
И все же значимость дел этого человека, его судьба слишком масштабны, чтобы назвать его одним из многих.
В этом убеждают документы и другие свидетельства. Их удалось найти в различных местах, от Ташкента до Перми. Воистину “не может град укрытися верху горы стоя” (Мф 5,1).
Яркая личность, о которой предстоит рассказать, редкостно совмещала в себе твердую волю с восприимчивостью к художественно прекрасному, память и интеллект ученого с привычкой к физическому труду; властность выдающегося оратора- проповедника соседствовала с полным отсутствием притязаний на какое-либо внешнее самоутверждение: никакого намека на позу не было замечено в нем никем и никогда.
Его отличала и тяга к общению с детьми: она заполняла его жизнь повсюду. Вплоть до дня ареста и расстрела его преосвященство в своих покоях проводил занятия детского духовного кружка, в котором дети из простого народа получали не только знания, но и доброжелательное участие и отеческое наставление.
Было в нем что-то и от воина, привыкшего к тяжкому ратному труду: сказалось служение на Кавказском фронте, дружба с боевыми генералами и офицерами Урмийского отряда. И кто знает, какой горький, но незыблемый опыт отречения от движений собственного сердца и естества стоял за проявлявшейся в нем ежеминутной готовностью отдать свою жизнь на высшую потребу. И ему можно было приписать слова его старшего друга архиепископа Андроника: “Моя жизнь плевок, но церковное дело святыня моя”.
Родина епископа Пимена — в миру Петра Захариевича Белоликова — Новгородская губерния, Череповецкий уезд, село Васильевское. Он родился 5/18 ноября 1879 года шестым ребенком в большой семье сельского священника Захарии Ивановича Белоликова и его жены Марии Ивановны, урожденной Орнатской. “Я возрастал с детства в исключительно счастливых для духовной жизни условиях. Дома искреннее благочестие отца, нелицемерная набожность матери были первыми посадками моей религиозности”, рассказывал он о себе. К обстановке своего детства он обращался впоследствии, размышляя о детском воспитании: “Представим себе дитя в храме. Продолжительные богослужения, многочисленные поясные и земные поклоны, безмолвие и сосредоточенность богомольцев, благоговение священника все это глубоко влияет на детскую душу, создавая в ней дорогие впечатления, могущие дать направление всей последующей жизни. Это упражнение воли в труде, бдении, терпении, постоянстве”. В одном из выступлений во Владикавказе он высказал мысль и о том, что “дети клириков, пока они живут в семье, дети святые”. О воспитании детей в семье Белоликовых упоминается в некрологе на смерть отца: “Приятно было видеть отца Захарию, окруженного многочисленной семьей на работе во время уборки сена и хлеба. И радовалось его родительское сердце, что пример его трудолюбия внедрял в детях уважение к труду. Сил своих он не жалел, лишь бы воспитать своих детей в духе церковности, вдохнуть им религиозное чувство, внушить уважение к духовному званию и любовь к труду”.
Мать епископа была дочерью священника о. Иоанна Орнатского из села Новая Ерга того же уезда. Фамилия Орнатских известна в русской церковной науке с начала XIX века: ее носил настоятель Антониева монастыря архимандрит Амвросий — ректор Новгородской духовной семинарии, впоследствии архиепископ Пензенский. В Кирилло- Белозерском монастыре он пребывал на покое, ведя жизнь затворника. Там же и скончался в 1827 году. Братья Белоликовы и Орнатские учились близ монастыря в Кирилловском духовном училище и читали надпись на могильном камне, напоминавшую о заслугах их родственника: архиепископ был известным духовным писателем, составившим многотомную “Историю российской иерархии”.
Замечательным родством наделила Петра Белоликова материнская линия! Его двоюродные братья были известны в Петербурге многим. Церковный и общественный деятель, настоятель Казанского собора, носивший редкое христианское имя, протоиерей Философ Николаевич Орнатский прославлен заграничной церковью как новомученик Российский. Другой петербургский священник Иоанн Николаевич Орнатский был женат на племяннице великого о. Иоанна Кронштадтского Анне Семеновне. Рассказывали, что выбор спутника жизни для сестриной дочери сделал сам кронштадтский пастырь. Вступив в родство с чудотворцем и молитвенником, имя которого было на устах всей России, Орнатские породнили с ним и по-семейному приблизили Петра Белоликова.
В 30-х годах, пребывая в ссылке в Ташкенте, о епископе Пимене вспоминал митрополит Арсений (Стадницкий). Он называл его воспитанником отца Иоанна Кронштадтского. Это свидетельство заслуживает серьезного внимания хотя бы потому, что в годы обучения Петра Белоликова в Новгородской духовной семинарии иеромонах Арсений трудился в ней в качестве инспектора. По долгу службы он был осведомлен о воспитанниках и не мог ошибаться. Обстоятельство было, что и говорить, выдающимся! Едва ли можно было что-то перепутать или забыть! По устоявшемуся в то время ходу вещей первый в учении и утвержденный в вере выпускник Кирилловского духовного училища поступил в старейшее в России среднее учебное духовное заведение, через которое прошли его дед, отец и старшие братья.
Впоследствии о. Пимен уверенно защищал семинарскую систему образования от критических нападок. По его словам, курс семинарии вел от глубокого формирования мышления и речи к самостоятельному размышлению о сущем и, наконец, выводил на высоту созерцания в богословии: “С этим образованием не может сравниться никакое другое среднее образование. Теперешний строй нашей духовной школы укрепился веками, освящен продолжительным употреблением и хорошо приспособлен к естественному и духовному росту человека”.
В 1900 году Петр Белоликов закончил Новгородскую духовную семинарию по первому разряду. Только троим из выпуска в 50 человек открывались без экзамена двери духовных академий России. По сложившемуся порядку вещей новгородские семинаристы поступали в Петербургскую духовную академию, но волею Учебного Комитета лучший выпускник новгородской alma mater направился в Киев.
Как-то, уже в должности ректора Пермской духовной семинарии, о. Пимен признался, что ему и его товарищам получить высшее образование далось с большим трудом и немалыми скорбями.
На это можно было сказать только “слава Богу”, потому что трудности учения закаляли волю и укрепляли упование на Божью помощь все то, без чего знания не составляют личности и не формируют характера.
С Киевской духовной академией переплелось множество судеб. В 1900 году вошел в число ее 175 студентов и Петр Белоликов. Учебную скамью с ним разделили будущие известные иерархи новомученики митрополит Одесский и Херсонский Анатолий (Грисюк) и архиепископ Рижский и Митавский Иоанн (Поммер).
Несмотря на слабое здоровье, прежде всего, развившийся ревматизм, курс академии Петр Белоликов также закончил одним из лучших: пятым по списку. Его сочинение “Отношение Вселенских Соборов к творениям церковных писателей” удостоилось отличной оценки. На основе соборных деяний он исследовал догматический вклад святоотеческой литературы в деятельность семи Вселенских Соборов.
С пребыванием в академии связано и поворотное событие в его жизни. “Когда для меня возник вопрос о том, как устроить свою жизнь после школы, то пережитые в духовных школах впечатления и воспоминания властно потребовали от меня жизни иноческой”, — вспоминал он.
В 1903 году 6 августа еще совсем молодым человеком он принял монашество с именем Пимен в честь Киево-Печерского преподобного Пимена Многоболезненного, что в Ближних Пещерах. Второй купелью стала Киево-Печерская Успенская лавра, а постриг и диаконское рукоположение (24 августа 1903 г.) совершил митрополит Киевский и Галицкий Флавиан (Городецкий).
Отец Пимен в течение многих лет не терял с владыкой Флавианом духовной связи и искал его наставничества. “Когда я слышу о Вас, то мое сердце исполняется отрадою от сознания, что я Ваш постриженик, духовное Ваше дитя. Но увы! Мне самому нечем похвалиться, разве что немощами моими”, — писал он своему духовному отцу. В свое время владыка Флавиан отдал одиннадцать лет жизни служению в Православной духовной миссии в Пекине. Как бывший миссионер он приветствовал назначение духовного сына в далекую Урмию и благословил на миссионерские труды.
3 июля 1904 года ректор Киевской духовной академии епископ Платон (Рождественский) рукоположил иеродиакона Пимена в иеромонаха. Счастливый и полный надежд, дожидался он приказа о назначении в Миссию уже в Петербурге в родственном окружении, жившем яркой церковно-общественной жизнью. Его центром был, конечно же, протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Кронштадтский).
Урмийская духовная миссия находилась на северо-западе Персии в г. Урмия. Ныне она — забытая нива миссионерских трудов Российской Православной Церкви, но в предреволюционное десятилетие ее деятельность была широко известна. Труды Миссии протекали среди несториан-ассирийцев. Они одними из первых — еще в первом веке — приняли христианство из рук апостолов Мар-Аддая и Мар-Мари (Фаддей и Марий), но в V веке отклонились в несторианскую ересь, которая укрепилась по всей Средней Азии. К началу XIX века ассирийцы-несториане проживали уже только в районе к западу от Урмийского озера в Персии и в горах Хаккяри Восточной Турции. Общее их число в это время достигало 120-150 тыс. человек. Это все, что осталось от некогда многомиллионного несторианства.
С конца XVIII века среди сирийцев-несториан стало крепнуть намерение войти под покров России и в единство с Православной Церковью. В начале 1898 года в Троицком соборе Александро-Невской лавры совершилось торжество присоединения части несториан. Появилась новая епархия — Урмийская, которую возглавил епископ Мар- Ионан (Иона) Супурганский, но фактически всю полноту управления Православием в Урмии взяла на себя Урмийская Русская Православная Духовная Миссия. Указ о ее создании последовал сразу же. “Послужить славе Церкви русской и пользе далеких айсоров, этих древнейших христиан, в отдаленной от нас стране — это великая и достойная задача”, — отмечал в то время известный миссионер протоиерей Иоанн Восторгов.
Выбор кандидатуры иеромонаха Пимена в Миссию блестяще оправдал себя. Скоро новый сотрудник овладел древнесирийским и новосирийским языками, местными тюркскими наречиями, проповедывал православным сирийцам на их родном языке, защищал интересы православного населения перед персидскими властями, преподавал в училище при Миссии. Причина успеха заключалась не только в способностях к языкам, но и в самом подходе к делу, в нравственном его обеспечении.
Почти фронтовая обстановка миссионерского служения объяснялась тем, что годы, о которых идет речь, пришлись на так называемые персидские смуты 1906 - 1911 гг. Менялись шахи, создавались конституционные учреждения, а страна оставалась полудикой, не просвещенной идеалами честности, скорого справедливого суда и милосердия. Реально действовал в ней всесильный закон грабежа.
Насколько опасной была жизнь миссионера в Персии, можно судить по некоторым фактам. Так однажды за городом в отца Пимена стала стрелять шайка бандитов. По его словам, он спасся только благодаря быстроте ног своего коня.
В это время игумен Пимен издает небольшую книжку “Православная Урмия в годы персидских смут”. (Киев, типограф Киево-Печерской лавры, 1911 г.). Она посвящена трагической судьбе православных сирийцев, оказавшихся в окружении, усвоившем практику безнаказанности смутного времени, и ходу миссионерского дела в этих условиях. Ее заключительные строки отмечены поразительно теплым чувством, дающим ясно понять, что успешная миссия всегда происходит от избытка любви: “Народ, портившийся под разнообразными влияниями в продолжение сотен лет, не мог преобразиться в течение каких-нибудь 12 лет под влиянием горсти работников, состоящей из 4-5 человек. Но вашей помощи, вашей милости всегда будет ждать исстрадавшаяся и озлобленная беднота сирийская, ни в чем не виноватая и никому не угрожающая. Ради этой бедноты и мы здесь работаем в надежде на помощь Божию и на помощь наших братьев ревнителей благовествования Христова”.
В церковных и светских изданиях отцом Пименом печатались многочисленные корреспонденции. У миссионера из Персии был четкий темпераментный слог. Активно включился он и в переводческую деятельность: перевел на сирийский язык чинопоследования праздников Рождества Богородицы и Крестовоздвижения, учебник по догматическому богословию, а на русский — переводы древнесирийских христианских текстов. “Житие блаженного Мар-Евгена, начальника иноков страны Низибийской на горе Изла” вышло в 1913 году.
Другие найдены в миссийском журнале “Православная Урмия”, редактором которого являлся он сам долгое время. В этих широкоформатных тетрадях в белых обложках, без фотографий, с непритязательным оформлением живым пульсом бьется повседневность Урмийской миссии с противостоянием персидским властям и инославным влиянием на сирийцев. Журналы фактически авторские — большая часть из написанного принадлежит редактору. Свои переводы он помещал из номера в номер: “Сказание о славных делах Раббулы, епископа благословенного города Ургэй (Эдесса)”, “Житие св. Иакова, епископа Низибийского”, речь св. Кирилла Александрийского и др.
О том, что переводы с древнесирийского были основой будущей магистерской диссертации, следует из письма к митрополиту Флавиану о симпатиях к языку древнесирийскому, который он “использует для написания магистерской диссертации”. О содержании своей диссертации о. Пимен упоминает в другом письме — к архиепископу Финляндскому Сергию (Страгородскому). Темой стал “один памятник Сирийской дидаскалии”, т. е. учительства.
Расположенный ко всем людям и всякому доброму начинанию отец Пимен был незаменим и в гражданских, и в духовных делах. Его теплота и сердечность в отношениях с ближними оказались драгоценными качествами для священника-миссионера. Искренняя открытость навстречу другой душе и потребность миссионерского единения сделала его инициатором переписки со знаменитым миссионером в Японии архиепископом Николаем (Касаткиным). В статье, написанной уже во Владикавказе по случаю кончины японского святителя, о. Пимен с любовью вспоминал детали этой переписки.
После шести лет служения в Персии игумен Пимен стал проситься из Миссии. Позже он сам видел причиной своих настроений “молодой задор и самоуверенность в борьбе с врагами России и Церкви”. В этом горделивом настроении, по его же словам, “мало было религиозного и благочестивого”. Были и другие причины, побуждавшие игумена оставить Миссию. В рапорте начальника Миссии архимандрита Сергия говорится: “Со своей стороны я считаю долгом службы донести, что о. игумен, как человек даровитый, работоспособный и энергичный, несомненно с известного времени желает деятельности на поприще более широком, чем то положение, какое он здесь занимает. В дополнение ко всему, игумен принадлежит к числу таких натур, которые склонны спокойно и лучше работать тогда, когда им дается больше инициативы, а последняя, конечно, у него, как у помощника начальника, не может быть большая”.
В 1911 году о. Пимен получил назначение на пост ректора Ардонской духовной семинарии Владикавказской епархии с возведением по должности в сан архимандрита. Предстояло потрудиться на благо духовного просвещения осетин, хотя выехать из Миссии побудило во многом и горячее желание вернуться в Россию. В ответ на письмо митрополита Флавиана, в котором наставник поддерживал надежду и заповедовал покорность воле Божией, его духовный сын пишет: “Не только в Ардоне, но даже и в других худших местностях я найду всегда много хорошего, лишь бы не была у меня отнята способность и возможность славить Бога и молиться за себя и за людей…”.
Год в Ардоне был насыщенным. В новом качестве отец Пимен уделял много времени воспитанникам, преподавал курс Нового Завета, восстанавливал расстроенный бюджет семинарии. Он занимался также проповеднической деятельностью во Владикавказе, печатался во “Владикавказских Епархиальных Ведомостях”, был благочинным монастырей. Тем не менее вскоре начал сожалеть о совершенном шаге. Постепенно окрепло намерение вернуться в Миссию.
Свои сожаления и надежды он поверял своему духовному отцу: “С Урмией расстался, но об Урмии скорблю, не переставая. И чем дальше живу здесь, тем больше душа моя просится в Урмию. Поведал я тайный зов души моей высокопреосвященнейшему Николаю, архиепископу Японскому. Святитель ответил мне: Вижу из Вашего письма, что сердце Ваше в Урмии. Дай Бог, чтобы тайный зов души Вашей опять привел Вас в Урмию”. Пока держусь, Владыко святый, но думаю, что моя привязанность к Урмийской Миссии не исчезнет”. Он возвратился к окончательно наболевшей теме и в другом письме: Понятна мне стала в текущем году поведанная Вами нам, еще бывшим молодыми послушниками, тоска Вашего Высокопреосвященства по Миссии и по миссионерскому делу. Стосковал и я и решил Богу содействующу продолжать начатое дело в Урмии. Дело развертывается очень широкое, предвидится присоединение патриарха к Православию с целым сонмом несториан мирян и духовных лиц”.
Поступок о. Пимена был сразу отмечен по достоинству журналом “Кавказский Благовестник”: “Святейшим Синодом назначен помощником начальника Урмийской Миссии архимандрит Пимен (Белоликов).
Это назначение в особенности знаменательно тем, что состоялось по желанию самого же архимандрита Пимена, причем он оставил видное место ректора Александровской семинарии в с. Ардоне, сулившее ему быстрое повышение по службе. Миссионер по призванию, он изучил сирийский язык и с любовию говорит о развитии православной миссионерской деятельности не только в Урмии, а и в Курдистане и даже в Турции… Отправляясь к горячо любимой Миссии уже во второй раз, архимандрит Пимен помимо миссионерской деятельности, думает там закончить свои ученые труды”.
Вновь многочасовой путь по Закавказью, мост через реку Аракс, будто зависший в прыжке над пропастью, круженье вокруг Арарата. Железнодорожные пути обрывались у самой кромки Урмийского озера. Оставалось полюбоваться стаями фламинго с пароходика, курсировавшего от Джульфы до западного побережья: точно такие бороздили Финский залив между Петербургом и Кронштадтом. Вот и знакомая дорога к городу: узкие, будто стянутые ремнями тополя, сирийские надгробные камни и, наконец, ров и глинобитные стены восточного города Урмия.
К этому времени у Миссии начали просматриваться перспективы присоединения к Православию всего сирийского народа. Миссионеры воодушевлялись сознанием того, что они служат соединению сирийцев в единый народ, развитию его национального самосознания на основании апостольской веры. Вместе с тем создание единоверного доброжелательного населения в Персии было важным делом и для России, оно укрепляло ее позиции на Востоке. Для осуществления своих планов миссионерам важно было иметь свой сильный иерархический центр, который бы отражал усилия инославных миссионеров и проводил свое влияние. Успеху дела помешала начавшаяся летом 1914 года первая мировая война. Военные действия между Россией и Турцией остановили широкое присоединение к Православию сирийцев и возможное епископство о. Пимена здесь.
Второй период служения в Урмийской миссии завершился осенью 1914 года. Впереди ожидала Пермь и должность ректора Пермской духовной семинарии.
В жизни каждого человека, включенного в большое дело, всегда есть период “звездного часа” — наиболее благоприятных обстоятельств, концентрации жизненной энергии, свободного, ничем не припятствуемого ее тока, того, что можно назвать выражением Божия благоволения. С прибытием на служение в Пермь под начало преосвященного Андроника (Никольского), Пимен вышел именно на такую жизненную полосу.
Он был рожден и взращен русским севером, и теперь после многолетней разлуки возвращался к полезным его здоровью морозам, хвойным лесам, к родному истовому и суровому северному благочестию.
В “Пермских Епархиальных Ведомостях” появилось сообщение о прибытии “около 5 часов утра 2 ноября 1914 года в Пермь с поездом железной дороги нового ректора Духовной семинарии архимандрита Пимена, доселе занимавшего должность помощника начальника Миссии в Урмии (в Персии)”.
Сообщение подчеркнуто бесстрастное, так как смена ректора была обычным явлением для духовных семинарий. Тон этот будет интересно вспомнить, когда придет время проводов. Поразительный контраст! Отец Пимен покорил сердца пермяков: простого верующего народа, юношей-семинаристов, образованной части православной Перми. Им дорожил пермский поборник Православия епископ Андроник.
В первые часы прибытия в семинарию, находясь еще во власти впечатлений, полученных на железной дороге, ректор обратился с речью к семинарской корпорации и воспитанникам. Он был поражен и обрадован моральными переменами, происшедшими в России в связи с войной: “Вступив в пределы родной России, я увидел здесь преславное чудо, усмотрел в нашем народе чудную перемену. Народ наш сделался центром, ядром священнейшего в истории союза, вставшим первым на защиту слабых, на укрепление святейших идеалов человечества. Эта высокая цель его преобразила, очистила, возвысила, сделала нашу родину Святою Русью”.
Насколько был прав отец Пимен в своих наблюдениях, можно судить по событиям пермской жизни, в которую он включился, событием для которой стал и он сам.
Весь устоявшийся уклад Пермской духовной семинарии осенью 1914 года был нарушен войной. Две трети главного корпуса взяли для военных целей: второй этаж почти весь был превращен в казармы для мобилизованных и готовившихся для отправки на фронт, а третий — под лазарет. Новый ректор действовал энергично и решительно: размещал классы в гардеробной, вводил особый распорядок и дополнительные правила в жизнь. Занятия младших классов проходили в его квартире. По его же инициативе был введен режим строгой экономии: отменен собственный выезд, отключен телефон. Часть верующей России тогда переместилась в лазареты. Семинаристы продолжали учиться, но их санитарная дружина, их шефская бригада с воодушевлением включились в общерусское дело.
Война заполнила собой все уголки, изменила сознание, вытеснила ребячьи интересы. Вот преподаватель Колосов прочитал лекцию о смысле войны по Владимиру Соловьеву. Отец ректор просит повторить главные тезисы, и уже на следующий день о философии войны толкуют все. А на 115-ю годовщину семинарии сам преосвященный Андроник произнес проповедь о духовной стороне войны, он подчеркнул, что ужасы войны искупают ужасы мирной жизни… И опять семинаристы передают мысль из уст в уста, сопоставляют, думают.
Семинария стояла на высоком берегу реки Камы, и из семинарского садика и окон корпусов открывались необозримые дали на полноводную Каму и закамские просторы. В деревянной беседке многие поколения семинаристов любили по вечерам петь. В беседку приходили вечером, когда на Каме зажигали бакены, пристани были освещены, по реке еще сновали пароходики и лодки. Широко, привольно и дышится полной грудью! В этот момент хотелось петь, и семинаристы пели: далеко разносились их голоса. От семинарской ограды, лишь перейти набережную, крутой спуск к воде. Там то и дело пыхтели паровозы и поднимался дым: по террасе спуска проходило железнодорожное полотно.
Эту картину однажды запечатлел фотограф, поднявшийся со своим громоздким аппаратом на пожарную каланчу. Она и теперь стоит неподалеку от того места, где от семинарии сохранился с трудом узнаваемый главный корпус да домик бани. Главный вход замуровали, николаевский стиль первой половины XIX века заменен “сталинским” XX- го. Снесли деревянный домик ректора, больницу, столовую. Военное училище, здесь расположившееся, застроило и сад.
Описание ныне не существующей семинарии, всех ее лиц от шеф-повара и банщика до нового отца ректора, прибывшего “из Закавказья, из района Джульфы”, мы найдем в воспоминаниях нескольких ее выпускников, к 1914 году вернувшихся преподавать в родные семинарские стены. Через 50 лет они, а именно: В. Игнатьев, С. Богословский и П. Хишов собрались вместе и написали о семинарии, потому что в 60-е годы хула на нее и искажение правды достигни кульминации. “Училищем лжи” названо оно в путеводителе “Пермь”. Напишут от лица ее выпускников, “видевших много горя, слез, испытавших горе бедности, много презрения, как со стороны общества, так и многих людей, не знающих жизни и быта семинаристов”. Мемориальная доска на фасаде главного корпуса сообщает, что “в этих стенах учились замечательные люди русской земли: изобретатель радио А. Попов, писатель Мамин-Сибиряк”. Но ведь не в военном училище ракетных войск им. маршала Чуйкова, теперь обосновавшемся здесь, они учились, а в учебном заведении, о котором — ни слова!
На новый 1915 год о. Пимен в выступлении перед семинаристами развернул свою “русскую идею”. Эта идея являлась выстраданной исходной точкой его собственной жизни. Движущим началом для России должна быть Церковь с ее подвижниками, не боящимися “ни усталости, ни гонений”. Их сверхдеятельность, подкрепленная благодатью Божией, должна направляться на отрезвление и просвещение народа. Усилия подвижников способны отвести народ от того, “что затемняет ум, развращает сердце, расслабляет волю, портит и развращает душу”. Глубокое просвещение, идущее от подвижников Церкви, возможно лишь ценой их самопожертвования, жертвами удобства, покоя, самолюбия. Православное просвещение должно остановить тех, “кто проповедует от ветра главы своей”.
27 апреля 1915 года Синод подал Императору доклад о желательности сохранения в силе повсеместного запрещения продажи спиртных напитков. Доклад подписали митрополиты Петербургский — Владимир, Московский — Макарий, Киевский — Флавиан. Император удовлетворил просьбу церковных деятелей, написав на докладе: “Трезвость народа надежная основа его мощи и благосостояния”.
Именно тогда епископ Андроник поручил возглавить Епархиальное общество трезвости новому ректору, и очень скоро трезвенническое движение начало набирать силу.
По городу двигались грандиозные шествия, раздавались тысячи брошюр, сотни людей давали добровольные зароки трезвости. Глядя на детей, отец Пимен выражал надежду: “Они станут представителями грядущей великой России”. Для него и епископа Андроника праведное устроение России было смыслом их жизни.
В отчете по руководству братством отец Пимен пишет и о своих проповедях в мастерских Пермской железной дороги. Они проходили с разрешения начальника мастерских г. Шиманского во время обеденного перерыва. Известно, что на проводы о. Пимена мастерские посылали делегацию рабочих для выражения слов признательности за эти часы общения.
Нам еще предстоит осмыслить опыт Синодальной Церкви по созданию обществ трезвости. Трезвость здесь являлась общерелигиозным делом: борьбой с демонскими силами, разрушающими образ Божий в человеке. Немаловажно, что возглавлялись они яркими и значительными людьми, которые становились как бы осязаемым итогом намерений трезвенной жизни. Само многолюдство трезвеннических собраний в Перми во многом объяснялось притягательностью личности их руководителя.
И в наши дни недолгий путь от бывшей Пермской духовной семинарии по набережной приводит к старой действующей пристани. Июньским вечером 1916 года здесь готовился к рейсу пароход общества “Кавказ и Меркурий” под названием “Матрона”. На трап взошла группа паломников в 90 человек под предводительством довольно высокого широкоплечего монаха с вьющимися русыми волосами, выбивавшимися из-под глубоко надвинутой черной скуфьи. Наутро длинной серой лентой путники двинулись от пристани Елово. И опять — характерная деталь: пение не прерывалось ни на минуту и витал дух высокой праздничной радости, так описывает событие безымянный свидетель. Не исходил ли он от легко шагавшего впереди монаха отца Пимена, который жил такой радостью и ни тайно, ни явно не искал другой? Все поднялись на вершину горы Фавор, чтобы освятить воздвигнутый там восьмисаженный крест — памятник воинам, убитым на войне.
Монастырский фотограф сделал в тот день большой снимок в память об этом дне… Они должны быть там вместе: епископ Андроник и архимандрит Пимен. Летопись тех дней убеждает: они почти всегда рядом. Епископ частый гость в семинарии; вместе они проводят беседы для народа, участвуют в детских утренниках и благотворительных вечерах, совершают богослужения, почти ежедневно проповедуют.
Оба были в прошлом миссионерами. Епископ Андроник имел в послужном списке несколько лет пребывания в Японии, в составе Православной миссии. Он сотрудничал там со знаменитым святителем Николаем Японским (Касаткиным), с которым о. Пимен состоял в миссионерской переписке. К тому же пермский преосвященный начинал свое служение в Ардоне, в семинарии для осетин, которой и о. Пимен отдал год жизни и частицу своего сердца. Внешние приметы в биографиях сопрягались с внутренним родством: оба были цельными и очень чистыми людьми, у обоих в жизни отсутствовал “поддон”, расходящийся с золотыми словами проповеди и данными обетами.
Пермь встретила епископа Андроника, прибывшего с омской кафедры в августе 1914 года, настороженно. Многие были наслышаны о его суровой требовательности к себе и другим. Еще, наверное, и поэтому владыка Андроник дорожил присутствием отца Пимена. Их союз дал ощутимые плоды: было признано, что Пермская епархия пережила в тот период подлинный церковно-религиозный взлет.
Желанными для обоих были выступления на воскресных беседах в часовне Пермского Стефановского братства. Здесь проходили удивительные детские праздники. Епископ Андроник и отец ректор окунались в их стихию от души: где дети, там всегда особая близость Господня и чистая радость.
Самым интересным и значительным размышлением отца Пимена в то время стала статья в “Пермских ведомостях”: “Место религии в жизни культурных государств и наша отсталость в этом отношении”. Ни религиозный подъем в Перми, ни общее духовное возрождение с началом мировой войны, ни личная любовь к Святой Руси не лишили его способности трезво смотреть на вещи. Та сила веры русского человека, которую он доказывает в другом месте, ссылаясь на Киреевского, является лишь национальным идеалом, и велика заслуга русских в порождении такого идеала, но реальность российской жизни свидетельствовала об утрате его “руководящими умами России”.
Епископ Андроник и отец Пимен прекрасно видели пропасть, разделявшую интеллигенцию от веры и проповеднического слова. В своем благовествовании они были окружены преимущественно простым верующим народом. Поразительна эта невостребованность интеллекта, благородства и достоинства, открытых всем! Отец Пимен не говорит прямо, но самим приемом обращения к западной культуре и западным странам высказывает понимание того, что над Россией теперь довлеет идеал культуры, а не веры, и, трезво сознавая это, настойчиво подходит к вере со стороны ее включенности, если уж на то пошло, в полноценную культурную жизнь. “Мораль отсюда такая, — заканчивает он свое размышление, — если вы хотите быть в истории рядом с культурными народами, себя уважающими, то берегите и свое драгоценное достояние — веру православную и ее священные воспоминания, не погашайте их в народе нелепыми увеселениями в праздничные дни. Иначе вы воспитаете в народе не душу кроткую и терпеливую, а душу зверя, который принесет неисчислимые беды и себе и вам”.
Пермские семинаристы по сложившейся в их среде традиции имели две особенности. Как уже упоминалось, они очень любили хоровое пение, а в свободное время много бродили по городу. Особенно с началом бурной северной весны они неизменно встречались на оживленной “Сибирке” либо на “Козьем загоне” — прогулочном месте на берегу Камы. “Созерцателями Перми” называют себя и своих товарищей в воспоминаниях бывшие питомцы Пермской духовной семинарии. Свои певческие таланты они изливали не только в семинарском саду, но и на многочисленных благотворительных концертах, которые устраивались по инициативе ректора семинарии отца Пимена. В таких концертах-вечерах счастливо сочетались музыкальные номера, литературная декламация с беседами, поучениями, лекциями. Одно из выступлений самого отца Пимена было посвящено теме Святой Земли в родной поэзии. Истовый, молитвенный, глубоко церковный Андроник находил эти вечера решительно необходимыми, полезными, их содержание органически включало религиозные переживания в общую канву культурно-художественных потребностей общества.
Билеты на концерты раскупались полностью, накануне отцу Пимену приходилось выдерживать настоящие атаки все новых и новых желающих приобрести их.
“Пермские Ведомости” печатали концертные программы, описание самих вечеров, финансовые отчеты устроителей. Взаимное человеческое уважение и щепетильная честность видится в отчетах, что называется, “до копеечки”: уплачено за работы по приспособлению помещения для концерта, за материалы обивки для эстрады, по счету магазина “Электричество” за прокат лампочек, за бумагу для вензеля, за бумагу для плакатов, за перевозку вешалки и кафедры из семинарии и обратно, рассыльному Василию Попову, певчим за конфеты, ученику Екатерининско-Петровского училища за потерянные вещи, израсходовано распорядителем на извозчика, за прокат посуды для буфета, на афиши и билеты, на расклейку”.
И как приносят цветы к дорогому надгробию, хотелось бы воспроизвести в память об этой прекрасной русской жизни текст любимой многими поколениями пермских семинаристов песни:
“Повеяло черемухой, проснулся соловей,
Уж песней заливается он в зелени ветвей.
Учи меня, соловушка, искусству твоему,
Пусть песнь твою волшебную прочувствую, пойму”.
В начале 1916 года епископ Андроник начал ходатайствовать о викарном епископе для Пермской епархии. Он надеялся, что им станет его проверенный помощник и сподвижник. Неожиданно пришли известия о предстоящей хиротонии отца ректора во епископа Салмасского в Персию.
Ту единственную епископскую панагию, которая была на груди Пимена в последующие два года, подарил ему владыка Андроник во время прощания. Передавая ее, он произнес слова молитвы: “Да сопутствует о. Пимену Святая Божия Матерь, образ Знамения Коей изображен на этой панагии и под стеною Которой воспитался о. Пимен”.
Через два года и того, и другого встретил Господь с венцом уже неземной славы, а земная надолго забыла о них. Лишь теперь мы начинаем осознавать, что и с точки зрения культурно-исторических завоеваний России они — подлинный цвет русской нации, ее золотой запас, ценность которого с ходом времени будет только возрастать.
В хронике проводов отца Пимена читаем: “Он был истинным пастырем, был бессребреником, помогал направо и налево. Последняя черта его особенно трогательна: получая по должности ректора солидное содержание, о. Пимен не имел средств выехать в Петроград и, как нам известно, правление духовной семинарии выдало ему потребную сумму на поездку взаимообразно…”.
Вечером на вокзале в ожидании поезда отец Пимен стоял окруженный плотным кольцом провожающих, о чем-то беседовал уже в последндй раз. Когда же поднялся в вагон, все его почитатели и люди, оказавшиеся на вокзале, обнажили головы. В последние минуты пели. Под звуки православных песнопений и умчал его поезд. Стоя у дверей, отец Пимен уже издали долго благословлял оставшихся на перроне.
На этом эпизоде лежит печать какой-то щемящей грусти, будто предчувствие грядущих бед витало над всеми. Взлет Православия в Пермской епархии имел страшную отдачу в 1918 году. Мало где найдется летопись красных злодеяний, подобная той, которой отмечена победа советов в Пермском крае. Сбылось пророчество святого праведного Иоанна Кронштадтского, что “над Пермью — черный крест”.
За труды на ниве Пермской епархии епископ Андроник представил отца ректора к ордену Владимира III степени. На этом представлении Император своею рукой написал: “Согласен”.
Возведение в сан епископа прошло в Казанском соборе Петрограда 6 августа 1916 года. Тринадцать лет назад этот же праздник совпал для Петра Белоликова с монашеским постригом, и теперь Преображение Господне становилось днем и его преображения, восхождения на свой Фавор.
В те дни в Петрограде церковная пресса проявляла большой интерес к новому епископу, его встрече с министром иностранных дел Б. В. Штюрмером. В газете “Колокол” помещается большая статья самого епископа об Урмийской Миссии.
Видимо, уже тогда в груди теснились тяжелые предчувствия, которые связывались с войной в Закавказье, нечеловеческой ее жестокостью, состоянием Миссии. Перед отъездом епископ простился с городом своей юности Новгородом Великим. Не напомнил ли огромный черный камень преподобного Антония Римлянина, на котором святой приплыл в Волхов, тот камень, что лежал у него на сердце?
Уже 30 сентября 1916 года предстоятель прифронтовой Салмасской кафедры прибыл в Урмию, с которой прощался дважды и, как казалось оба раза, навсегда. Трудно представить большую отдаленность от добрых ожиданий нежели ту, которую встретил он; от отсутствия предметов, необходимых для совершения архиерейских служб, от материальной нищеты до грозного противодействия со стороны комитетов солдатских депутатов Кавказского фронта. Тем не менее управляющий Вице-Консульством в Урмии сообщал в Петроград: “Вновь назначенный Начальником нашей Миссии Его Преосвященство Епископ Пимен сумел за короткое время снискать общие симпатии своей энергией, простотой и примирительной политикой. Для устроения церковных дел им был созван церковный собор. С согласия генерала Чернозубова и в сопровождении его Епископ совершил поездку в Соуджбулаг. Я тоже принял участие в поездке и с удовольствием наблюдал, какое большое и благотворное значение она имела для наших войск”.
Задолженность Миссии в 38 тыс. рублей, оставленная прежним епископом в Урмии Сергием (Лавровым), грозила ей едва ли не закрытием. Положение усугубила дешевизна рубля. В довершение бед — неурожай хлеба и винограда, суливший голодом христианскому населению. В предвидении его американские и католические миссионеры закупали хлеб на огромные суммы. Русская Миссия не могла предпринять ничего подобного даже в очень скромных размерах. По мнению епископа, вынужденная безучастность к бедствиям христиан нанесет огромный урон престижу России и Миссии. “Благотворительность - щедрость в международных отношениях в нужные моменты, как во времена войны и других бедствий, есть всегда самая импонирующая форма представительства, свидетельствующая о духовной мощи народа-благодетеля” писал он в Петроград.
Епископ Салмасский начинает энергичную и настойчивую борьбу за Миссию. В Россию полетели письма и телеграммы: он пишет в Синод, обер-прокурору, министру иностранных дел, в Думу, члену Синода епископу Андрею (Ухтомскому), архиепископу Платону (Рождественскому), митрополитам Питириму (Окнову), Вениамину (Казанскому): “Урмийская Миссия, служа России вблизи района войны, доселе остается без всяких средств. Положение критическое. Вынуждаюсь требовать немедленной денежной помощи русскому делу в Персии”. “Меня осаждают голодные. Умоляю оказать помощь”. Наконец, в письмах появилась и крайне резкая интонация: “Жаль, очень жаль, что у Святейшего Синода оказывались средства для отделки квартир Волжину и кабинета князю Жевахову, а на живое дело этих средств не отпускают”.
Находясь на грани отчаяния, глава Миссии решил обратиться в Пермь. Нравственная высота Андроника сказалась и в этом случае. Он довел до сведения пермяков обращение епископа Пимена и призвал помочь далекой Урмии и любимому пастырю: “Придем с посильною своею помощью на указанные нужды православной истерзанной врагами Урмии… Лучше жертвовать деньгами, чтобы на все собранное иметь возможность закупить и необходимые предметы церковной утвари, а вместе оказать и помощь голодающим сирийцам… Отрем им слезы и заставим Богу молиться от благодарного и спокойного сердца”.
Сбор пожертвований епископ Андроник взял лично на себя.
Тем временем епископ Салмасский продолжал честно выполнять свой долг: открывал на личные деньги детские церковные школы, неутомимо собирал средства на поддержание Миссии, поднимал моральный дух русских войск, стоявших в Урмийской провинции, но в письме к митрополиту Вениамину Петроградскому писал о своем тягостном моральном одиночестве…
В России разворачивалось большое дело церковного переустройства, а он оставался как бы взаперти, непрерывные происки сирийских группировок и обнищание Миссии мешали ему заниматься своим прямым миссионерским делом. “Лучше быть псаломщиком в России, чем епископом в Урмии” - звучал в одной из телеграмм в Россию крик души человека, готового к подвигу, но обреченного на прозябание.
После многочисленных прошений с просьбой об отзыве из Урмии Синод вынес решение о переводе преосвященного Пимена в г. Верный (Алма-Ата) на вновь созданную кафедру епископа Семиреченского и Верненского, викария Туркестанского. Это была Россия, русский город со знаменательным именем, перекликавшимся с великим жертвенным таинством Литургий верных.
Закончился путь епископа Пимена как миссионера. Всем своим опытом прежнего служения он не был готов к миссионерству “голыми руками”, для этого ему нужно было сломать в себе глубоко укоренившиеся представления о православной и культурной миссии русского государства, частью которого он себя осознавал. Это первая и, наверное, главная причина того, что он стал настойчиво проситься из Урмии.
Совершив длительный путь по бескрайним пространствам Средней Азии, запыленный ее дорогами, 37-летний епископ прибыл в кафедральный город Семиречья 11/24 октября 1917 года. Верный всегда был городом, в котором дорожили своими архиереями, поэтому встреча происходила в обстановке по-настоящему торжественной: от селения Тастак до кафедрального собора коляску епископа сопровождали две казачьи сотни и сводный духовой оркестр, на улицах толпились горожане, а на паперти кафедрального собора ожидал городской голова с хлебом-солью.
Первое обращение предстоятеля Семиреченской Церкви к православным жителям края было посвящено верности Православию и русской истории. Это были не просто слова к случаю, а всей жизнью пережитое пение: “Призванный здесь напомнить о силе Православной веры и своим, и чужим, да не осуждаю правого вместо виноватого, да не обличаю того, кого нужно утешать. А более прошу возносить за святую Церковь и Россию молитвы Скорому Помощнику. Он даст нам разум, даст совесть, способность относиться к делу усердно и серьезно и вновь покажет нас народом великим, народом крепким, народом славным”.
Начался отсчет последнему году жизни, которая едва вступила в пору своего расцвета и не успеет совершить очень многого, но в подошедший час последних испытаний эта жизнь поднимется на высоту подлинного христианского величия.
В феврале 1917 года примерно в ста верстах от Верного на Курдайском перевале, соединяющем Верненский уезд с Чуйской долиной, упал метеорит. На большом пространстве слышался взрыв, наблюдалось свечение неба. Небесное явление взбудоражило жителей и оставило после себя загадочно-возвышенный след. О метеорите писали, но вскоре грянувшие революционные бури вытеснили его из памяти.
Не знамением ли он был, прелюдией к дальнейшим событиям, потому что вслед за ним небесное светило другого неба прорвало земную оболочку и озарило собой край.
В городе сразу отметили смиренную “монашескую внешность” архиерея и ожидали возможности проверить первое благоприятное впечатление. В маленьком городе скрыть что-либо было невозможно. Скоро стало ясно, что жизнь епископа отвечала самым высоким требованиям.
Новый хозяин бывшего туркестанского, а теперь уже семиреченского архиерейского дома энергично взялся за дело. Он возобновил воскресные дневные беседы для народа. Пригодился опыт устроения народных чтений в Перми. Для горожан это были настоящие еженедельные праздники, маленькие Пасхи, исполненные света премудрости Божией и радости о Христе. Тема одной из бесед, дошедшей до нас: “Какое чудо нам ныне нужно”. Чудом, постепенно осознаваемым русским народом, епископ назвал Всероссийский Поместный Собор. Рисуя же картину бедствий России, он показал, что следование духу и слову Евангелия несовместимо с революцией. Предвидя длительную гражданскую войну, он сформулировал идею белого движения и говорил о том, что перемена в жизни России совершится лишь “путем тяжелой и болезненной борьбы друзей порядка и законности в России с их врагами”, что “безобразные подвиги социалистов побуждают сплачиваться, собираться вокруг военных отрядов, сохранивших память об исторических задачах России”. Епископ Пимен видел в Поместном Соборе единственную историческую силу, достойную решать судьбы России. Его постановлениями он станет руководствоваться до последнего дня.
После установления власти советов 21 февраля (3 марта) 1918 г. в городе Верном началась гражданская война. Ее нервом стали старые земельные споры между казачеством и горожанами. Распри большевики сознательно провоцировали и использовали в своих интересах. В этих условиях главной задачей епископа Пимена стало миротворческое усилие, напоминание о братолюбии и доброделании Христа ради. Предстоятель Церкви делал все, чтобы поставить крепкий заслон межсословной ненависти, сознательно подогревавшейся.
В Светлую Седмицу 1918 года и на Преполовение Пасхи он провел два грандиозных крестных хода от кафедрального собора к храмам примыкавших к городу казачьих станиц и лично встал во главе них. Во время одного из шествий произошло столкновение с пролитием крови. Крестные ходы были расценены как политические демонстрации. Ни казакам, ни ходатаям за это сословие пощады больше не было.
Одному Богу ведомо, что пережил он в те дни, когда шли расправы с казаками и их семьями, когда на него самого ревтрибунал открыл первое “дело”.
При всех поворотах событий епископ Пимен помнил, что за народ Семиречья он отвечает перед Богом. Среди крови и страданий он нес утешение всем, кто ждал его. В день Пасхи 22 апреля (5 мая) 1918 года он посетил раненых красных солдат в больнице Красного Креста. Владыку поразила и воодушевила встреча, какую ему оказали красногвардейцы, жадное внимание, с которым они слушали его слова.
Корпуса Красного Креста — немногое, что по сей день сохранилось от того времени. Здесь, да еще в кафедральном соборе, который и поныне возносит свое царское надглавие над Алма-Атой — южной столицей нового государства — незримое присутствие епископа Пимена особенно ощутимо.
В те дни “князь Церкви”, как величали его недруги, передал в совдеп, что он “тоже служит трудовому народу”.
Предстоятель Церкви не только утешал, но изо дня в день просвещал народ. Всему происходящему он открыто давал христианские оценки — на страницах издававшейся в Кульдже и нелегально распространявшейся по Семиречью газеты “Свободное слово”. Выводы о грабительской и безбожной сущности советской власти делались им и во время проповеди в самом г. Верном — большевистском логове Семиречья. С амвона его слышали многие. Миф о высших народных интересах, стоявших за насилием, грабежом и демагогией, рушился в прах, подобно языческим кумирам во времена императоров Диоклетиана и Максимиана.
В воспоминаниях участников революции сохранился эпизод, свидетельствующий об этом. Пишет красный командир Н. Затыльников: “Помню такой случай. Тов. Виноградов предложил мне зайти в Архиерейскую церковь, так как ему сказали, что архиерей будет говорить для верующих очень выдающуюся проповедь. Зашли мы с ним в церковь, видно немного опоздали, так как проповедь подходила к концу, и архиерей, обращаясь к верующим, сказал: “Православные христиане! Вам известно, что большевики замучили Божия помазанника царя Николая Второго. Ведь они против воли народа и Бога идут со своим кровавым красным знаменем и творят невиданное в мире кровопролитие, они — захватчики власти”. И предложил: преклоните, православные, колени и молите об избавлении от супостата! Тов. Виноградов написал записку и передал одному служителю церкви, и на ухо ему сказал, что просит передать ее архиерею. А когда я спросил, что он этой запиской хочет достичь и что можно получить от этого фанатика, на то мне тов. Виноградов ответил: “Не беспокойтесь, архиерей меня понял, и будь уверен, с такой проповедью больше не выступит”. Однако на этот раз тов. Виноградов ошибся: архиерей еще чаще стал выступать с контрреволюционными проповедями”.
В первом “деле” революционного трибунала, которое было заведено на епископа, содержится один документ. Краткая предыстория его такова. Семиреченский облисполком получил два письма из Духовной консистории. Одно — о невозможности уступить здание консистории, другое — с определением Поместного Собора о гражданском браке. Известно, что Собор резко осудил декрет о гражданском браке как несовместимый с христианскими ценностями народа и недопустимый в православной России.
Облисполком назвал оба документа провокационными, контрреволюционными и черносотенными.
Не теряя самообладания, Пимен дал резкую отповедь таким заявкам: “Я ознакомился с ответом Комитета на отношения Туркестанской Духовной Консистории. Ответ этот не может быть оставлен мною без возражений и обличения тех, кто его составил. Так отвечать может только тот, кто не уважает не только других, но и самого себя. Ибо заменять основательность мыслей грубостью выражений значит открыто признаваться в своей слабости, в неумении сказать что-либо полезное и приличное <…>Можно не признавать известных определений Собора, но нельзя безнаказанно над ними ругаться. Собор действует от имени ста миллионов русских православных христиан, пославших туда своих представителей. Поэтому и определения Собора не могут быть названы черносотенными и провокационными. Эти определения направлены к лучшему устроению жизни всего Русского Православного народа и обязательны для всех русских православных людей. Люди же, не принимающие этих определений Собора, естественно подпадают под церковную анафему <…> В Семиречье еще много есть жителей, дорожащих верой Православной и ждущими от нее утешениями. Нападки на веру православную, без сомнения, чувствительно заденут и их, как уже и задевают…”.
Предупреждение архиепископа Андроника об анафеме большевикам, прозвучавшее в Перми в 1918 г., уже стало хрестоматийным эпизодом в истории российского новомученичества. В далеком Верном епископ Пимен действует точно так же.
Такая позиция была оправданным продолжением борьбы Поместного Собора с антицерковными декретами советской власти, развернувшаяся летом 1918 года в Москве. Никакого самочинного выступления, продиктованного личным политическим темпераментом. Этот искренний горячий человек, безусловно, следовал букве и духу всей Церкви и ее соборному разуму. И мы слышим дыхание этой соборности в приведенном письме.
Епископ Пимен рассылает по приходам Семиречья указания по таинству брака, сообразные с решениями Собора. И снова ответные действия, вторичное предписание ревтрибуналу начать следствие по обвинению епископа в противодействии декретам советской власти.
Несмотря на тучи, которые сгущались и становились грозовыми, он открыл очередной съезд семиреченского духовенства и мирян. На нем верующий народ призывался к сплочению и единению на приходах, к радикальному обновлению приходской жизни. На съезде присутствовал некто, назвавший себя “доброжелателем большевиков”, который в письме к комиссару юстиции Семиречья выразил опасение, что народ “набросится на учение пастырей”. Он делает прямой вывод о том, что весь народ будет в православном лагере, и выражает уверенность, что главная опасность для большевизма заключена в Церкви.
Сердце народа было действительно с его церковным главой. С утра до вечера в его доме толпился народ. Авторитет сказанного им слова был так велик, что становилась реальной угроза “двоевластия” советов и Церкви…
Анна Алексеевна Шпилева была очевидцем того, что от владыки всегда выходили группы людей, “непонятно было, когда он находил время для себя, для отдыха”. О народной любви к Пимену власти знали, с ее ростом крепла решимость расправиться с ним. В дальнейшей истории взаимоотношений пролетарского государства с Церковью это станет явлением закономерным: чем более будет народ любить своего духовного наставника, тем больше его будет ненавидеть “народная власть”.
Второго “дела” в архивном фонде не сохранилось. Вероятно, попытку внести в злодейство видимость революционной законности пересилил революционный порыв, довод лопнувшего терпения. “Он в своем доме принимал тьму всяких паломников, особенно женщин, целые дни у него торчал народ. Бешеную агитацию он развел… Ну, терпели, терпели это, а потом раз ночью арестовали его, вывели в Баумскую рощу и там расстреляли”, вспоминал член ревтрибунала С. Г. Малетин.
Епископа убрали с помощью красного партизанского отряда Мамонтова- Кихтенко, отозванного специально с Семиреченского фронта. Это боевое соединение имело большой опыт карательных расправ и полевых судов.
Аналогия дальнейшего со священными событиями в Иерусалиме поражает. Как страстные страницы семиреченского Евангелия звучит письмо игумена Вадима с подробным описанием событий того рокового вечера. В них узнаются сразу: перепуганные апостолы, жены мироносицы, Иуда. Есть в них и указание на минуты, в которые душа епископа пережила кровавый пот Гефсиманского сада.
Этого ареста давно ждали в архиерейском доме. Солдат с мандатом вошел в покои вечером. В резкой форме он потребовал от Пимена собираться и ехать с ним. Солдат безуспешно пытались поставить на место две посетительницы, в ту пору пришедшие к епископу. Пробовал вступиться и игумен Вадим: “Архиерей не такой жизни человек, чтобы поступать с ним подобным образом…”.
“Если бы требование было предъявлено мне днем, я поехал бы, но так как наступает ночное время, я не поеду”, — сказал епископ. Последовали угрозы применения физической силы, но он сидел, погрузившись в свои мысли. Воспрянув от раздумья, произнес: “Я решил ехать”. Осенил себя перед иконами крестным знамением и, прощаясь со всеми, кто находился в гостиной, сказал тихо игумену Вадиму: “Если меня долго не будет, оповещайте духовенство, и пусть звонят по церквам во все колокола”.
На улице толпа солдат посадила его на тачанку и увезла, а собравшееся духовенство стало обсуждать вопрос относительно колокольного звона. Без сомнения, владыка сознательно пошел на великую жертву и отдавал свою жизнь для того, чтобы расправа над ним стала сигналом православному народу явить свою сплоченность и силу. Только напрасно слух его — уже за городом - ловил звуки набата: духовенство приняло решение не звонить, подводя один довод малодушнее другого… Опасались, что власти расценят действие как призыв к бунту, что народ ночью не соберется, что бандиты, услышав звон, поспешат поскорее совершить расправу… Скорее всего, решающую роль сыграло присутствие настоятеля Иссык-Кульского Троицкого мужского монастыря архимандрита Иринарха (Шемановского). Через две недели архимандрит написал заявление о приеме в партию большевиков, безусловно рассчитывая на положительный ответ. В декабре 1918 года он вошел в ряды “сознательных борцов” за обмирщение школы и искоренял прочно привитые покойным епископом Пименом посадки школьной религиозности. Дело в том, что незадолго перед расстрелом церковный глава выступил на уездно-городском съезде советов и призвал к преподаванию Закона Божия в школах Семиречья. Сила его доводов была такова, что съезд единодушно — отметим это! — проголосовал за присоединение к призыву!
О дне ареста вспоминала Анна Алексеевна Шпилева. Воспоминания записаны со слов ее дочери.
“Отца Пимена моя мать знала недолго, но встреча с ним оставила неизгладимый след в ее памяти. Двенадцатилетней девочкой она часто приходила с другими детьми в его большой светлый дом. И каждая встреча была для нее настоящим праздником. Отец Пимен с большим удовольствием занимался с детьми, подолгу беседовал с ними, рассказывал интересные и поучительные притчи и истории. Вместе с ним дети читали стихи, пели церковные песни, а он разъяснял им трудные места, помогал понять Священное Писание. Рассказывая мне о нем, мама удивлялась, насколько легко ей давались эти знания и какими прочными были. Помнила она одну песню про сеятеля, которого встретила Божия Матерь, он сеял в Божий праздник и потом ничего не собрал…
Отец Пимен был епископом Семиреченским и Верненским, и каждый раз, входя в его дом веселой шумной толпой, дети встречали множество людей, искавших здесь утешения и поддержки. В то время это казалось естественным, и лишь позже она поняла, что силы у него были необычайные, ведь он успевал всюду, но никогда не выглядел озабоченным или уставшим, на его лице всегда была доброжелательная улыбка. Казалось, отдыхать ему вообще не требовалось.
Как-то раз девочка пришла раньше остальных, владыка колол во дворе дрова, а ей предложил погулять по саду, нарвать цветов. Во дворе архиерейского дома был большой сад, весь в цветах. Собрать себе букет она не решилась, стояла, как зачарованная, и слушала своего учителя. Она не помнила о чем он говорил, но теплый весенний день запомнился ей как один из счастливейших. Ей казалось, что именно тогда к ней перешла частица благодати, исходившей от него.
Уже совсем старенькая, она часто просила пойти погулять с ней в погожие дни к тому месту, где когда-то стоял архиерейский дом. На том месте был уже пустырь, но, несмотря на это, она всегда говорила, что там ей легче дышится, и после этих прогулок даже лучше себя чувствовала.
В один сентябрьский день 1918 года дети, как обычно, пришли на занятия. Проводив их в комнаты, келейник попросил немного подождать, так как владыка молился. Занимались они в тот день недолго, после чего он пригласил всех на террасу, где на большом столе лежало много разных икон, больших и маленьких, и предложил выбрать себе по одной на память. Ане очень понравился один образок, но учитель подвел ее к столику, стоявшему отдельно, и взяв с него распятие Иисуса Христа бумажное на голубом шелке благословил этим распятием. Эту память она хранила всю жизнь, как самую дорогую сердцу вещь. Куда бы Анна Алексеевна впоследствии ни переезжала, оно всегда было с ней.
Проводив детей до калитки, учитель сказал ей: “Теперь иди домой и не оглядывайся, скоро вечер, уже темнеет; как бы кто не обидел, ведь тебе идти мимо казарм!”
Уходить не хотелось, и она спросила: “Владыко, а Вы пойдете ко Всенощной?” Он ответил как-то странно: “Да, но я буду недолго, а потом меня не будет”.
Страшный смысл последних слов стал ясен потом, но еще по дороге домой ноги у нее, непонятно почему, подкашивались и томило смутное предчувствие.
На следующее утро город облетела весть: архиерея убили. Около его дома уже толпился народ, многие женщины были в черном.
Келейник рассказал, что солдаты приехали вечером; ничего не могло остановить людей, для которых святыни веры были пережитками прошлого. Красноармейцы с грубой бранью, оскорбляя и унижая, посадили его на тачанку. Казалось, они соревновались друг с другом в сквернословии: “Что, Петька, отмолил грехи?”
Епископ держался спокойно. Келейник хотел поехать с ним, но был отброшен сильным ударом. В памяти современников отложилась деталь, которая оживляет картину до достоверности документального кинокадра: до самого места расстрела за своим хозяином бежала собачка. Когда она вернулась, нос у нее был весь в земле. Рассказывали и то, что именно собачка привела людей к месту расстрела.
По словам солдат, оправдывавшихся потом, они не хотели стрелять. Уже стали договариваться, чтобы отпустить его с миром, дать ему уйти, но тут прискакал на коне известный бандит Яшка Курилов, выругал их за промедление и выстрелил сам.
Народ просил разрешения на похороны, но власти разыграли полную неосведомленность. Правда, с трудом, потому что их положение было сложным: они …потеряли тело. Вернувшись на место расстрела к вечеру следующего дня, убийцы увидели пустую поляну.
Запущенный в ход маховик террора, набрав скорость, бешено вертелся.
В “Вестнике Семиреченского Трудового Народа” был напечатан приказ облисполкома с ложной информацией о высылке мятежного епископа и угрозой всем сочувствующим: “За контрреволюционные выступления против Советской власти и как враг трудового народа и крестьянской бедноты архиерей Пимен подлежит высылке из пределов Семиреченской области, что 16 сентября и исполнено. Все сторонники, защитники и приспешники высланного контрреволюционного архиерея Пимена объявляются контрреволюционерами и будут наказываться с применением мер военного времени”.
Горожане, узнав о случившемся, устроили на Гостинодворской площади (нынешний Центральный рынок) митинг и демонстрацию протеста. Выступление пресекли “исключительными и твердыми мерами” с помощью оружия. Народное брожение еще долго подавляли то угрозами, то лживыми уверениями, что епископ выслан в Ташкент, а также клеветой, что он бежал в Китай.
Евангельская истина недаром гласит: нет ничего тайного, что не стало бы явным. На следующий день после расправы дети, ходившие в рощу за орехами, увидели на поляне убитого. Девочка из той стайки была жива до недавнего времени… (Кстати, “князь Церкви”, по ее словам, был… в сатиновой рясе… Праведник Божий, бессребреник и нестяжатель!)
Сговор о “высылке” проигнорировал Д. Фурманов. Известный комиссар в своем романе “Мятеж” написал о верненских событиях: “Из домашней церкви пьяной ватагой был выхвачен архиерей и за городом расстрелян без суда, без предъявления должных обвинений”.
Между прочим, один из убийц обнаружился в 1953 году в Талгарской геологической экспедиции. Завхоз партии Г. Оверко похвалялся перед рабочими, что убивал “главного верненского бога”.
Сбылись провидческие слова самого священномученика — мудрого прозорливца, сказанные в 1916 году: “Для всякой законной власти ныне не легко при частом столкновении ее с усиливающейся тайной беззакония… Еще труднее бывает здесь положение епископов Православной Церкви. Как неприятель желал бы уничтожить офицеров вражеского воинства и для этого направляет на них всю свою разрушительную силу, так и противники Церкви, желая ее подчинить себе, не хотят щадить епископов”.
Роща Баума находилась в то далекое время в восьми верстах от города. В 1892 г. она была посажена по инициативе областного лесничего Э. О. Баума на участке, принадлежавшем казачьей станице. Несмотря на проложенные аллеи, в ней были настоящие дебри, трудно проходимые из-за орешника, дикой малины и ежевики. Она занимала 140 га, на этой площади и поныне растут карагачи, клены, дубы и березы. Роща теперь сильно изменилась, зарослей в ней почти не осталось. Она давно вошла в черту города.
В шестидесятые годы на месте расстрела бывал митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф (Чернов). Его водитель З.И.Самойленко указал приметы дерева, которое служило для них ориентиром. В дальнейшем местоположение подтвердил А.Е. Кушнерик, в 1949 году сюда его приводил дед Евсей, сторож близлежащих огородов…
Там, где лежал оставленный палачами мученик, несколько лет назад еще виднелся ровный прямоугольник в рост человека ржаво-красного мха. Вокруг, да и по всей старинной роще, такого нигде больше не было и нет. Рядом дерево, на котором можно заметить старые гвоздики от образков: здесь было место тайного паломничества верненцев.
К 80-летию со дня кончины епископа благодарные миряне соорудили на месте расстрела гранитный обелиск.
По преданию, сохранившемуся в памяти горожан, простые люди совершили невозможное: они тайно перевезли тело в город и погребли глубокой ночью в парке рядом с кафедральным собором. Место было выбрано под плитой семейного склепа генерала Г. А. Колпаковского. Сорок последующих лет оно было известно как “святая могила”.
В такой поступок, имя которому подвиг, многим верится с трудом. Во всяком случае не раз доводилось слышать: едва ли на погребение в центре города кто-либо мог решиться. Риск огромный, ценою в жизнь. Но если его не было, что стоят приведенные выше свидетельства о народной любви? Одно от другого неотделимо. Кто-то, конечно, и не смог остаться на высоте, на которую поднялся Пимен, увлекая других. Вот простой факт, но говорящий о многом. В городском архиве хранятся метрические книги, которые епископ предписывал по-прежнему вести в храмах, несмотря на декрет советской власти, запрещающий ведение Церковью гражданских дел. В книге кафедрального собора последняя запись о рождении и крещении младенца с именем Вера сделана 3(16) сентября 1918 года, то есть в день расстрела епископа. Все. Далее пустые страницы. Рисковать духовенству оказалось не по силам. Слова о том, что епископ Пимен не пожалел жизни ради народного благочестия, обретают в этом факте силу не одной лишь декларации.
Епископ Семиреченский и Верненский Пимен прожил свою жизнь безупречно честно: как православный епископ и как сын России.
Не было ли его сердце лампадой, возжженной от руки святого Иоанна Кронштадтского? Мирный теплый огонек детства вырос впоследствии до огня высокой жертвенности в зрелые годы. Он опаляет душу невосполнимостью земной утраты и, вместе с тем, радостью о том, что были, есть и будут на земле настоящие преемники апостолов.
Его жизнь принадлежит к лучшим страницам истории России, но она приобретает и значение христианского свидетельства большой силы.
Двенадцатого октября 1997 года в кафедральном соборе г. Алматы произошло прославление епископа Пимена как местночтимого казахстанского святого. К 120-летию со дня его рождения приурочено начало строительства часовни в роще Баума. На звоннице самого Вознесенского собора в год 2000-летия Рождества Христова в день памяти священномученика Пимена (16 сентября) установлен стопудовый колокола, который назван “Пимен”. В августе 2000 г. епископ Пимен был причислен к лику святых.
Кондак, глас 3-й:
Пастыреначальнику Христу подражая, за врученное ти стадо душу свою положил еси Пимене, архипастырю и мучениче, молитвами твоими паству твою соблюди невредиму от всех навет вражиих.
Тропарь, глас 1-й:
Пастырства тезоимените первопастырю Семиречья и первый Верненский священномучениче, святителю отче наш Пимене, Христу, доброму Пастырю, усердно молися: в вере, надежде, и любви утвердити паству твою.
МОЛИТВА
О, священная главо, пастырю добрый словеснаго стада своего, священномучениче Христов Пимене, теплый и неусыпный о нас заступниче в скорбех и бедах и во всяких нуждах! Услыши нас, грешных и недостойных, молящихся тебе, испроси нам веры православныя утверждение, надежды на всеблагое Божие промышление укрепление, любве к Богу и ближним нашим умножение, мудрости небесныя снискание, да пребудет щедрое благословение Царя Славы, Господа нашего Иисуса Христа, над страною нашею и престольным градом епархии твоея, да избавимся от землетрясения, огня, междоусобныя брани, глада и мора и иныя пагубы, но да будет в нас, ходатайством твоим, святе, мир, братолюбие друг к другу сердечное, благочестие и послушание, душевных и телесных сил крепость и здравие, радость и тишина духовная. Да тако в веце сем, скоропреходящем, поживше, с тобою, пастырю наш милостивый, на вечных пажитех Христовых со всеми святыми обрящемся, славя Бога нашего, во Святей Троице от небесных и земных воспеваема и поклоняема, во веки. Аминь.
Святой отче Пимен в Интернете
http://belolikovi.narod.ru/belolikovi.HTM - Род белоликовых
http://eparhia.permonline.ru/eparh/konf/nov/pim.html - Пермский период жизни священномученика Пимена, епископа Семиреченского и Верненского
http://days.pravoslavie.ru/Life/life4890.htm - Священномученик Пимен, епископ Семиреченский и Верненский в Православном Календаре
http://www.ortho-rus.ru/ - Архиерей Пимен (Белоликов Петр Захарович), на "Архиереи"
http://www.ortho-rus.ru/ - о православном издании в Иране "Православная Урмия"
http://www.ortho-rus.ru/ - Русская духовная миссия в Урмии
http://www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ - предстоятели Семиреченской и Верненской (Казахстанской и Алматинской) епархии Русской Православной Церкви
