Беседа с «доктором Лизой» – врачом Елизаветой Глинкой
Игорь Зыбин
Елизавету Петровну Глинку в народе и СМИ называют просто «доктор Лиза». Такой айболитовской известности заслужили немногие доктора, прославленные своими научными трудами, многочисленными открытиями и врачебной практикой.
Но сама «доктор Лиза» – человек совсем не пафосный и на дух не переносит разговоров о высоких материях. Ее работа – это сопровождение в иной мир умирающих в одиночестве и бедности людей да медицинская помощь и кормежка на вокзалах тех бедолаг, которых общество кличет бомжами. Своей работой Елизавета Петровна занимается давно, а последние четыре года возглавляет общественную организацию «Справедливая помощь».
– Елизавета Петровна, кому вы в первую очередь оказываете помощь? И как определяете, кому она больше нужна?
– Тем, кто погибнет быстрее. Понять это можно иногда чисто физически, иногда – в силу каких-то обстоятельств. Кто-то умирает от болезни, кто-то – от голода, кому-то отключают электричество. Все больные очень разные. Я помогаю тем, кто наиболее других нуждается в помощи.
Я чувствую, что помощь нужна конкретному человеку даже не как врач, а скорее как человек. И любой бы это тоже почувствовал. Тот, кто часто смотрит на больных, это понимает.
– Скольким людям вы помогли перед смертью?
– Я не считала. Тех, с кем я сидела рядом в момент смерти, будет точно больше тысячи.
– Для людей, которые стоят на пороге смерти, какая помощь важнее всего: моральная – подержать за руку, дать почувствовать человеческое тепло, физическая – облегчить боль или еще какая-то?
– Я 20 лет работаю с умирающими людьми и знаю, что у каждого свое желание. Как не бывает двух одинаковых родов, так не бывает и двух одинаковых смертей. Как все мы в жизни являемся разными людьми, так и уходим по-разному. Поэтому у каждого свое последнее желание и свои последние привилегии. Но объединяет людей в этот момент, как правило, одно – никто не хочет мучиться, умирая.
– Что для вас не как доктора, а как человека в первую очередь важно, присутствуя при уходе человека в мир иной?
– Чтобы умирающему не было больно во всех отношениях: чтобы он не страдал морально и не мучился физически. Эти два аспекта для меня важны как с точки зрения врача, так и с человеческой точки зрения. При этом в моральные страдания включено понятие достойного ухода – чтобы человек не был унижен в момент смерти.
– В своем блоге вы просите его читателей помочь вашим подопечным не только лекарствами, продуктами, одеждой, но и молитвой? Когда к вам, как к врачу, пришло понимание того, что молитва тоже необходима?
– Призывом помолиться я, прежде всего, отражаю просьбу больных и их родственников. Я работаю не только с православными людьми; на моих руках умирают люди всех вероисповеданий. То, что я сама являюсь православной, никак не отражается на выборе больных и на работе с ними. Сама я прошу помолиться только об одиноких людях, за которых это некому сделать.
– Вы любите цитировать святителя Луку (Войно-Ясенецкого). Что для себя взяли и еще взяли бы из его трудов и образа жизни?
– Работать, невзирая ни на что, – это в первую очередь. Труды именно этого святого и об этом святом я читаю чаще всего. Читаю с 16 лет. Читаю и в хорошие моменты моей жизни, и в плохие. Я понимаю, как он сумел в тяжелые для себя моменты сохранить человеческие отношения и к больным, и к заключенным, с которыми он работал, и к большевикам, которых он оперировал. Наверное, здесь статус человека важнее. Благодаря святителю Луке мне все равно, с кем работать. Есть категории больных, которые мне не нравятся: например, от них ужасно пахнет. Но, читая святителя Луку, выношу для себя главное – относиться к ближнему, как к самому себе. Хотя его проповеди для меня сложнее всех остальных его трудов, главным образом потому, что неисполнимы: я не монахиня, чтобы так жить, как он призывает.
У меня есть все книги, которые о нем написаны, много его икон. В нашем киевском хосписе находится большая икона святого, освященная в Симферополе у его мощей. Я пишу о нем много, даю куски из его проповедей ко всем церковным праздникам, но не пропагандирую его, потому что он в этом не нуждается, и не обсуждаю его ни с коллегами, ни с больными. Но при этом считаю, что еще в медицинских институтах и училищах нужно насильно заставлять читать врачей и сестер некоторые фрагменты из его трудов.
– Какое удовлетворение в первую очередь приносит вам эта работа?
– Когда больному стало лучше или смогла накормить голодного. Слава Богу, если он наелся, если даже и в шестой раз подошел за той кашей, которую мы раздаем на вокзале бездомным. Если я вижу, что он доволен, то я счастлива. Если я перевязала кому-то рану, в которой уже черви завелись, и человек перестал страдать, то я удовлетворена. Если я могу дать ту мелочь, в которой человек нуждается именно в этот момент, то я довольна.
– У вас большой опыт помощи сирым и убогим, а многие, которые тоже бы хотели это делать, не могут преодолеть в себе брезгливость и отвращение по отношению к ним. Что бы вы посоветовали таким людям?
– Я хорошо понимаю этих людей, потому что это очень естественно. Не надо им ходить к таким бездомным, не надо их трогать. Тут еще надо понимать, что эта работа, во-первых, неблагодарная, во-вторых, очень опасная. А в-третьих, кто сказал, что нужно вот так с улицы прийти и начать помогать перевязывать этих бездомных?
– Ну, не перевязывать, а ту же кашу им раздавать.
– Когда удается за этими обездоленными недочеловеками, за этими бомжеватыми лицами разглядеть личности, то брезгливость и отвращение пропадают. Когда вы видите страдающего больного перед собой, то становится все равно, как он выглядит. Когда вы в каждом видите человека, а не животное, то становится проще. Когда я работаю с такими больными в маленькой машине, а на улице жара за тридцать, и запах от них идет такой, что уж совсем невозможно, то начинаю с ними разговаривать, спрашиваю, как зовут, откуда, где сидел, чтобы хоть как-то отвлечься. Они начинают рассказывать, и мне легче с ними работать. Как правило, когда ты с таким человеком один на один, то он не врет, ты его узнаешь, и уже какое-то отношение к нему складывается. Вот я так справляюсь. Но я работаю не только с бездомными, но и с бедными и очень бедными людьми, часть из которых становится бездомными из-за разных жизненных условий, причем далеко не все из них пьющие.
Вот сейчас приходила женщина, плачет. Причина ее слез – желание по-человечески похоронить сына. И надо было четыре месяца мотаться по Москве, чтобы это устроить! Она, кстати, тоже бездомная. Но по ее внешнему виду этого никогда не скажешь.
Я не знаю, стоит ли преодолевать в себе брезгливость и отвращение. Можно ведь и по-другому участвовать в самом процессе помощи. Видите мешки с надписями «Макароны», «Крупа», «Гречка»? Мужчина, который их привез, на дух не переносит бездомных, но жалеет их. Вот он и приносит эту еду, а мое дело – ее раздать. У каждого какая-то своя задача. Я могу работать руками, мне не противно перевязывать, я не брезглива по отношению к больным. Но тот, кто помогает продуктами, для меня в сто раз дороже, потому что перевязать может практически каждый, а на это, не видя моих пациентов вообще, пойдет не каждый. Поэтому те, кто помогает мне продуктами, лекарствами и прочим, совершают больший подвиг, нежели я.
– О чем вы разговариваете со своими умирающими пациентами?
– Обо всем. Темы для разговоров определяют больные. Они из меня буквально вьют веревки. Потому что я работаю для них.
– Они это понимают?
– Очень быстро. На вторую или третью встречу они меня раскусывают. Если кто-то говорит о плюшевых зайчиках, которых собирал в детстве, или о кроликах, которых разводил, или о том, что сбылось и не сбылось в его жизни, или о борще, который варил, то я буду говорить с ним именно об этом. У меня всякие люди умирали. Был священник, с которым мы говорили 72 часа перед его смертью. Это самая тяжелая категория пациентов для меня, потому что я не богослов. Я получила колоссальный опыт, когда у меня умирали два священника и сын священнослужителя. С ними получается так: говорит обычно священник, потому что он привык по сану и по статусу, но наступает момент, когда и мне надо что-то сказать. И я думаю: а что я-то могу им сказать?
– Через месяц исполнится четыре года, как начал действовать ваш фонд «Справедливая помощь». Каковы главные итоги его деятельности за это время?
– Я для себя выделяю два момента. Во-первых, стало больше тех, кто хочет помочь нашим пациентам. Во-вторых, стало намного больше самих пациентов. И я не знаю, радоваться этому обстоятельству или нет.
– Их стало больше из-за ухудшения жизни этих больных или из-за того, что о фонде больше узнают?
– Я думаю, что из-за первой причины. Статус моего фонда не меняется, как и состав: как было пять сотрудников, так и осталось.
– На ваш взгляд, это нормальная ситуация, когда не государство, а фонды, подобные вашему, занимаются попечением об обездоленных гражданах?
– Абсолютно нормальная, потому что ни одно государство в мире не может решить проблему бездомности. Очень правильно, что есть законы, которые позволяют легитимно фондам помогать такой категории больных.
– Насколько роль личности руководителя важна в таких организациях?
– Личность в таких фондах имеет самое маленькое значение, а главное – это больные. Хотя, конечно, от организатора тоже немало зависит. Но те же детские фонды будут иметь в разы больше сторонников и помощников, чем организации, которые, я не побоюсь этого слова, работают с отверженными. Поэтому у меня и маленький коллектив, но при этом он сбитый, и люди не очень хотят уходить.
– Вам интересно, что про вашу деятельность говорят родные и друзья?
– Абсолютно нет. Я очень не люблю, когда меня хвалят. Мои дети прекрасно знают, чем я занимаюсь. Одно время они сами мне помогали работать на вокзале, сейчас я их не беру, потому что стало очень много бездомных и для детей это просто опасно.
– Зачем сегодня в России нужны хосписы, если раньше обходились без подобных заведений?
– Хосписам в России уже 13 лет. Как говорил академик Д.С. Лихачев, «уровень боли достиг немыслимых пределов». Вот это одна из главных причин их существования. Хосписы существуют во всем мире, и в первую очередь они нужны не столько больным, сколько их близким. Те больные, для которых мы сейчас строим эти хосписы, до них не доживут.
И у нас открывают хосписы для онкологических больных, а вот про остальных почему-то забыли. Про нищих забыли, про дома призрения забыли! А ведь у нас были самые лучшие традиции в этой области. А сегодня у нас нет ни домов призрения, ни больниц для бедных – ничего. Выбить подобное у города – это нереально. Я помню, как еще совсем недавно писала письмо бывшему министру здравоохранения Зурабову с просьбой помочь построить больницу для бедных. Он ответил, что считает нецелесообразным строительство хосписа для неонкологических больных с низким уровнем жизни. Даже в те 12 онкологических хосписов существуют очереди. Все равно умирающие находятся там только 21 день.
При всем этом хосписы нужны обязательно. Также нужна и вторая составляющая помощи умирающим больным – патронажная служба. Вот наш фонд, по сути, выполняет функцию патронажной службы, и здесь мы подменяем собой государство. 90 % хосписных больных на Западе умирают дома: не потому, что в хосписе нет условий, а потому, что они хотят умереть дома. И это абсолютно нормально, что человек умирает дома. Но для обеспечения ему достойных условий в последние дни жизни нужна выездная патронажная служба, потому что родственники этому не обучены ни в Америке, ни в Швеции, ни у нас. Этому нужно учить: как ухаживать, как менять пеленки и памперсы, как давать обезболивающее и т. д. У нас этот патронаж практикуется только в одном хосписе, но все равно он не круглосуточный и работает не семь дней в неделю.
– Вы упоминали о большом опыте ухода за умирающими в российских богадельнях и домах призрения в прошлом. Вы его как-то изучаете и используете в своей работе?
– Да, я изучала опыт Марфо-Мариинской обители. Я со слезами читаю о том, что было. Я читаю об опыте ухода за больными в историях русских монастырей, начиная с Киево-Печерской лавры. При монастырях существовали целые комплексы, где ухаживали за убогими, больными и сиротами. Практически во всех монастырях кормили и окормляли бездомных. Сегодня в монастырях могут покормить таких людей, но переночевать они вряд ли их смогут оставить, потому что нет места. А вот если выселить один банк и сделать в нем единственную на всю Москву больницу для бездомных, то потеря для города будет невелика. Это мое убеждение. Или если из того особняка, в котором раньше действительно творились дела милосердия, перенести офис какого-то роспромчего-то в Бутово, а в нем возродить благое дело? Я не призываю вернуть все Церкви или отдать мне, пусть кто-то другой сделает больницу для бедных. Но сделает это грамотно, правильно: не на 600 мест – этакий конвейер, – а на 30, причем рядом с монастырем. Пусть это будут, как раньше, маленькие больницы в центре.
С Елизаветой Глинкой беседовал Игорь Зыбин
16 августа 2010 г.
