2. Тышкан
_______________________________
9.Анненков Борис Владимирович (1889-1927) – генерал-майор (1919), участник Первой мировой и Гражданской войны. В 1908-1914 служил в 1-м Сибирском казачьем Ермака Тимофеева полку. С 1918 атаман Партизанского отряда (затем дивизии) в Сибири и на Урале. В 1919-1920 командующий Отдельной Семиреченской армией. С 1920 в эмиграции в Китае. В 1926 арестован и вывезен в СССР. Расстрелян после суда в Семипалатинске в 1927. – М.И.
10. Здесь М.В. Волкова ошибается – атаман Борис Владимирович Анненков был расстрелян 24 августа 1927г. – М.И.
Помню: яркое, синее небо и по нему вереницей невиданных чудовищ быстро-быстро проносятся облака. В эту синеву уперлась огромная гора в сверкающей снежной шапке, а к ней примкнули, образуя угол, с одной и другой стороны горные цепи пониже, как щетиной обросшие соснами. На склоне одной из этих цепей разбросаны там и сям маленькие домики. Нет ни заборов, ни улиц. Всюду – сочная, зеленая трава, в ней алеют крапинки дикой клубники. Я лежу на земле, смотрю в лазурную бездну и, по временам, тяну руку к соблазнительным ягодам. Где то далеко слышится блеянье несчетного стада баранов, гулко повторяемое эхом. Кажется, вокруг никого. Весь мир растворился в тишине, лени и ласке солнца. И вдруг – сонный, недвижный воздух прорезывает нежданный звук трубы. Он трепещет, вибрирует, летит на серебряных крыльях куда-то высоко, выше гор, выше облаков и зовет, зовет за собою. Маленькая, только недавно осознавшая себя душа переполняется странным волнением и ей тоже хочется взвиться и полететь, чтобы догнать и остановить эти звуки…
Дикий простор, бесконечность далей, трели походного сигнала – первые отчетливые впечатления детства. Это – Тышкан!
Разве можно забыть Тышкан, - это продолжение и завершение Джаркента? Разве можно забыть эту жизнь, чуждую всяких благ комфорта, простую, незатейливую, но, несмотря на то, полную колоритной прелести?
Уже один только воздух высот, особенный, разреженный, мог прогнать все немощи, телесные и душевные, целительным бальзамом вливаясь в грудь. Солнце бросало свои лучи, не изнуряя, а бодря, и ласково обливало загаром лица. Вид мощных хребтов и глубина неба настраивали душу на торжественный и возвышенный лад. Человек становился здесь как-то чище, свежее, нравственно подобраннее. И потому с наступлением весны каждый истый джаркентец чувствовал неотразимую тягу на Тышкан, и день 15 мая, в который, обычно, казаки, а также артиллерия и пехота, выступали в лагерь, был, в своем роде, праздником.
Начиналось великое переселение.
Шли походным порядком части. На тройках, в объемистых тарантасах, ехали семьи офицеров со всеми пожитками, необходимыми для долгого пребывания на даче. Скрипели арбами татары и таранчинцы – бойкий торговый люд, кормившийся около «урусов».
Как хороша была степь, усеянная мириадами полевых цветов! Пестрели лютики, кукушкины слезки, куриная слепота, колокольчики. Кое-где расстилались гигантские желтые ковры кунжута. В стороне иногда маячили полуразвалившиеся муллушки. На полпути была маленькая таранчинская заимка, «кишлак» - обычное место привала. Дальше дорога шла уже заметно в гору и тяжело нагруженные двуколки и тарантасы двигались медленнее. И вот, наконец, после утомительного сорокаверстного перехода, Тышкан принимал своих ежегодных гостей, радушно улыбаясь всеми небрежно рассыпанными бараками!
Лагерь широко раскинулся на покатом предгорье. При въезде было нечто вроде предместья, с туземными лавчонками и навесами базара. Дальше шли офицерские бараки, среди которых один выделялся своими размерами: в нем было собрание. Справа урочище имело естественной границей кручу обрыва, под которой, разбившись на несколько рукавов, ревела и злилась Тышканка. Слева был расположен собственно лагерь, состоявший из множества одинаковых, в строжайшем порядке разбитых палаток с передней линейкой, обсаженной пирамидальными тополями.
Весь лагерь перерезывал извилистой чертой «Большой Арык», из которого брали питьевую воду. Вода эта была необыкновенно вкусна, прозрачна, как слеза, и мутнела только за чертой лагеря, где солдаты стирали белье и купались в особенно знойную погоду. Через Арык было перекинуто несколько мостиков, т.к. он, действительно, был большой, местами сажени в две шириной – в противоположность скромным джаркентским арычкам.
Чем дальше к горам – тем реже попадались бараки. У самого подножья кряжа волнистыми и мягкими очертаниями ласкали глаз холмы, весной совершенно голубые от незабудок. От этих холмов, перпендикулярно Большому Арыку, сбегали лога – глубокие промоины, результат буйных горных ливней в течение многих столетий. Лога поросли травою и цветами, в них много было больших камней самой замысловатой формы и они служили из года в год местом для игр тышканского населения младшего возраста.
Бараки, жилища семейных и холостых офицеров, стояли на небольшом расстоянии один от другого, без малейшего намека на какой-либо забор, - так что жизнь каждого их обитателя была как на ладони для всех окружающих. Удобств не было никаких. Даже кухни были устроены по большей части на походную ногу: на открытом месте кое-как складывалась русская печь или плита, в землю вбивался примитивный стол и над всем этим сооружался навес – подобие какого-то балдахина. Стены бараков продувало ветром, но – что гораздо хуже – почти все крыши протекали, так что во время сильных дождей постели злосчастных дачников нередко превращались в ванны! Приходилось кочевать из угла в угол, из одной комнаты в другую. Пол уставлялся тазами и ведрами, в которые щедро капала вода. А утром золотое солнце так подкупающе благостно глядело с очистившегося за ночь неба, что заставляло недоспавших людей расправить свои недовольные лица и радоваться жизни вместе со всей природой, освеженной грозой.
Вечером на освещенных открытых террасах отбою не было от всяких ночных насекомых; в иные года их было такое множество, что они покрывали скатерть сплошным слоем. Это было страшно неприятно, так же, как и частые визиты лягушек, проникавших в комнаты через огромные щели в полу. Но никто как то не огорчался всерьез всеми этими маленькими и большими неудобствами, брали жизнь такою, как она есть, и три лагерных месяца проходили быстро и незаметно. Случалось, что для всех не хватало бараков – тогда оставшиеся без крова офицеры снимали у киргиз юрты на все лето и жили на подобие настоящих кочевников.
Весь лагерь был гол. Лишь возле барака бригадного, стоявшего на живописном месте в центре лагеря, над Большим Арыком, росло несколько карагачей , да передняя линейка украшена была тополями. Но впечатления уныния не было. С утра до вечера жизнь кипела, как в муравейнике. Слышались звуки различных сигналов, учебная стрельба, залихватское пенье казаков или пехоты, ржанье лошадей, рев ишаков на базаре и постоянный немолчный шум Тышканки, к которому сразу было очень трудно привыкнуть. На широком плацу учились казаки и солдаты. Сновали офицеры, бодрые, подтянутые, посмуглевшие. Резко раздавались слова команды. Дымились походные кухни. Возле печек под открытым небом суетились денщики-повара, стряпая обед. Полковые дамы занимались домашними делами, чаще всего – чисткой ягод: мелкой, но необычайно ароматной полевой клубники или горной малины, в изобилии приносимых в лагерь киргизятами – варили варенье, а иногда и просто предавались сладкому ничегонеделанию. Дети, предоставленные самим себе, играли в «казаки» или в «разбойники», прятались в логах и бродили, разувшись, в Большом Арыке, собирая красивые камешки или ловя руками забравшихся в заводи форелей.
В середине дня все утихало. Везде в одно время обедали, а после обеда отдыхали, прячась под кровлей от палящих лучей. Потом опять начиналось
________________________________
11. - Карагач значит черное дерево, местное название вяза (прим. М. Волковой).
оживление. Мелькали офицеры, позвякивая шпорами. Дамы с накинутыми на головы ярчайшими китайскими шарфами и няньки, окруженные выводками детей, шествовали к горам за цветами. Большие, веселые компании отправлялись в ущелье, где так круты тропинки, ароматны цветы и где в расселинах скал таится ядовитый «иссыккульский корешок».
Проносились оживленные кавалькады. Помню, как хороша была стройная, стильная наездница, жена казака артиллериста – Е.А. Самсонова, в темной амазонке, цилиндре, с тоненьким стэком в обтянутой лайкой руке. Красиво ездила по-мужски, в черкеске, одна из дочерей бригадного, Наташа Калитина. Лихо и задорно носилась, тоже в черкеске и страшно заломленной папахе интересная и темпераментная м-ме Блохина.
Более тяжелая на подъем публика пила чай на террасах своих «вилл». Над Б. Арыком, у знаменитой «скворешницы», - самого крошечного тышканского барака, - ее хозяева, молодые хорунжие Анненков и Артифексов дрессировали своего любимца, фокс-терьера Джэка, что собирало всегда не мало зрителей. На площадке за передней линейкой юные офицеры и барышни с хохотом бегали на «гигантских шагах» и тут же толпились ребятишки, ожидая своей очереди. Откуда-то нескладной какофонией доносилась сыгрывка трубачей.
Но вот начинало вдруг темнеть. Небо окрашивалось в самые странные, неправдоподобные цвета. Солнце ныряло за горизонт и почти без сумерек наступала ночь. Лагерь настораживался. Играли зарю. В тишине четко раздавалось пение молитв, поднимаясь к горным вершинам… Утомленные дневными занятиями казаки и солдаты крепко засыпали в своих палатках. В бараках бодрствовали дольше…
По праздникам кишмя кишело собрание и оттуда на весь лагерь разносились томные звуки вальса и веселое притопывание мазурки. И была бесконечная красота в этой гармонии: темные силуэты гор, бархатное небо, испещренное падающими звездами и рыданье серебряного корнета, ведущего мелодию под глуховатый аккомпанемент всего хора…
За весь лагерный сезон, обыкновенно, раза два три устраивался конный праздник. В программу входили гладкие скачки, а, главное – джигитовка. Под растянутыми навесами палаток собиралась публика: цветник дам, офицеры-хозяева, гости из других полков и немало жизнерадостной детворы. Любо было посмотреть на молодцов-казаков, с медно-красными или бронзовыми от загара лицами – как лихо, с какой неподражаемой ловкостью проделывали они головоломные номера! А сколько дикой экзотической удали было в заключительной части джигитовки – похищении невесты! Тут и топот, и стрельба, и бесшабашное исканье, словом – поэзия степей!
Так катились дни. Становилось все жарче, трава начинала желтеть. Таранчинцы привозили из Джаркента вишни, садовую клубнику, потом – урюк, персики и абрикосы, а также произведения джаркентских огородов. В кишлаке на полдороге можно было проездом освежиться ранними дынями. Затем наступала пора винограда, и янтарные и сизые гроздья начинали красоваться на столе у тышканских жителей. И каждый чувствовал, что близок конец лагерному приволью.
Проходили маневры, душою которых были ген. Калитин и полк. Краснов, умевшие сделать их интересными и захватывающими. Долго потом офицеры разбирали и комментировали различные моменты, причем не обходилось без горячих споров.
Отгремела артиллерийская стрельба, производившая в горах особенное впечатление. Батарея снимается с полигона. Видно, что лагерь доживает последние дни.
Отслужившие свой срок казаки уходят эшелоном домой, в Сибирь. Их провожают молебном и сердечными напутствиями. Лагерь все пустеет. Киргизы забирают юрты и коров, отданных «на прокат». Мало-помалу семьи разъезжаются. Манит Джаркент обилием фруктов и тенью садов после Тышканской оголенности. Вот уже и пехота, бренча котелками, отправляется на зимние квартиры. Свертываются последние палатки. Уходят казаки. Исчезают и самые запоздалые «дачники». Бараки наглухо забиваются досками и лагерь погружается в глубокую тишину, если не считать вечного грохота Тышканки.
И молчит до следующего лета.
15 марта 1933 г.
